Медико психологические аспекты повести смерть ивана ильича. О символической функции лейтмотивов в повести Л.Н. Толстого "Смерть Ивана Ильича". Лев Николаевич Толстой
Повесть Толстого «смерть Ивана Ильича». Ее начинаешь смехом, а заканчиваешь печалью и глубокими размышлениями.
Улица, карета, подъезд, передняя, комната, гроб, мертвец..., медленно подводит нас автор к центральному персонажу.
Толстой обнажает ритуал похорон со всей откровенностью, и уж видишь черты близких знакомых, делающих вид сострадания, и черты собственные обнажаются с такою же реалистичностью.
«Каково, умер; а я вот нет, - подумал или почувствовал каждый».1 Каждый радуется, что это случилось не с ним, будто с ним этого не случится, и совместно с этим в глубине каждого рождается вина живущего.
Как-то странно все это наблюдать со стороны: Лев Николаевич вдруг описывает не страдания близких, а «лицо Шварца с английскими бакенбардами», как «вся его худая фигура во фраке имела изящную торжественность», как «Петр Иванович пропустил вперед себя дам», какую он испытывал неловкость возле пуфа во время общения со вдовой. Мы видим притворство, слышим мысли, шепот. Люди продолжают жить вопреки смерти, возле нее, вот она уже рядом, но никто не обращает на нее внимания, люди из приличия делают лица, совершают обряды, которые кажутся им правильными и необходимыми. И главного героя совсем не жаль, потому что нет живых, которые испытывают потерю. Есть мальчик-гимназистик, в его лице мы видим страх, но не видим боль потери, она безусловно есть, однако Лев Николаевич обходит это стороной. Странно, что никто здесь не задумывается о смерти, будто ее нет, но тем не менее она в центре событий, в центре зала. Лишь мальчик боится ее, другие же заняты насущными проблемами и заботами, бегут от навязчивой мысли.
Все это контрастирует с центральным событием повести- смертью. Все это кажется нелепым, неважным, в сравнении с ней.
И в то же время Толстой будто описывает не восемьдесят второй год, а именно сегодняшний день, будто именно сегодня он заглянул на кладбища, на панихиды. Отчего ж так?
Люди остаются людьми, и ничего больше. Никто не знает, как по-настоящему нужно реагировать на смерть, как нужно жить с ней, и нужно ли. До сих пор человечество пугает мысль о смерти, и мы гоним ее, что есть силы, бежим в работу, в отношения, в быт, в азартные игры, в общем, кто во что горазд.
Человек совсем не хочет подумать о душе, которая живет в теле, итак слишком малый срок. Душа знает, что должна приготовится к вечности, но для нее невыносимо тяжело думать о самой себе и оставаться наедине.
Суета сует, говорил Екклесиаст, но нам как раз и необходима эта суета, «которая развлекала бы нас и не давала места столь неприятным мыслям»2.
Лишь единицы останавливаются и встречаются с реальностью лицом к лицу, подпускают ее, заглядывают в бездну, ужасаются, но затем и принимают.
Поминки сегодня по большей своей части ничем не отличаются от поминок Ивана Ильича. Люди плачут, скучают, пытаются проникнуться, жалеют себя, жалеют тело, лежащее во гробе, потом крестятся приличия ради, или наоборот, «стараются не поддаваться удручающим впечатлениям».
Похороны зачастую показывают нам наше отношения к смерти, к жизни. Люди стараются быть такими, как все, как принято, чтоб не выделяться, чтоб не осудили, и на похоронах отчего-то порой это становится особенно важно. Эта массовость и правильность убивает всякую искренность и настоящесть.
«В смерти других,- пишет философ Мартин Хайдеггер,- нередко видят общественную неприятность, если даже не бестактность, от которой общественность должна быть избавлена».3
Лев Николаевич обнажает перед нами мысли героев. Петр Иванович расстроен, что опоздает вечером на игру, вдова озабочена получением денег.
«Наследство имеет в себе сторону глубоко безнравственную: оно искажает законную печаль о потере близкого лица введением во владение его вещами».4
И действительно, к несчастью, имеют место быть «дикие распри, безобразные ссоры делящих добычу возле гроба».5
Однако эта участь избежала Ивана Ильича. У него и нет по-настоящему близких людей. Просто Федор Васильевич и Петр Иванович, ближайший «товарищ по училищу» Ивана Ильича подумали, и возрадовались о том, что теперь получат повышение по службе. Жена похлопотала, как бы «вытянуть от казны побольше денег по случаю смерти».6
В повести Лев Николаевич идет от внешнего к внутреннему. И это потрясающе, насколько гениально, медленно, деликатно, и в то же время настойчиво он идет к цели.
Перед нами предстает труп, самый настоящий. Его описывает автор подробно, словно чтоб доказать, что нет там никакого человека, а вот труп да и только. А далее все вокруг него крутиться, Толстой будто бы рассказывает историю его жизни стоя возле гроба Ивана Ильича, в его квартире. Мы все время видим этого мертвеца, над которым сначала хочется хохотать, мы равнодушно глядим на него, и незаметно проникаемся к нему.
Мы видим его простяцкую жизнь. Иван Ильич Головин всегда хотел жить спокойно и радостно, крутиться в высшем свете было его мечтою. И вот он уж и закрутился в этом водовороте, и вот он уже и счастлив, прошел по карьерной лестнице, и вот уже он судья. Все его уважают, боятся, он распоряжается жизнями людей. И не то, чтоб злоупотребляет, но каково, как приятно это ощущение власти. Как мало человеку надо!
Но он никогда не жил глубоко, не жил сердцем. Он хотел только жить правильно. Для него существовали авторитеты, и в них он видел свои высшие ценности, к ним стремился. Он обставлял гостиную, у него была внешне приличная семья, дети. А кто живет иначе? Разве можем мы его винить за то? Разве сами другие?
Он желал порядка во всем, на службе, в доме, в семье, только порядок этот он понимал как-то внешне, не придавая значения внутреннему. От внутреннего он бежал, бежал от самого себя, от истинной жизни. И когда он увидел, что не может находится с женой, он ринулся в работу, сбежал от проблемы, не пытаясь даже попробовать решить ее.
Иван Ильич всегда ко всему умел приспособиться, чтоб только не потерять свой мнимый праздник жизни. Он приспособился и был абсолютно счастлив. Он бы и прожил так жизнь, не разу не проснувшись, если б не его болезнь.
Болезнь заставляет его проснуться, пересмотреть свои ценности, свою жизнь, увидеть себя, вспомнить и вернуться к самому себе.
Болезнь играет для него роль спасения, смерть – освобождения.
«Кончена смерть, ее нет больше», - сказал он умирая.
Читая Толстого довольно часто встречаешься с темой смерти. Для самого автора тема эта была болезненна, и едва не привела его к суициду.
«Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня - знал, что этот ужас
ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидать конца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что всё равно разорвётся сосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и всё кончится, я не мог терпеливо ожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлёй или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего влекло меня к самоубийству».7
Лев Николаевич так сильно боялся смерти, что хотел немедленно покончить с жизнью, чтоб только не страдать от этого неуемного страха перед ней. Он болел этим страхом, этот страх отравлял жизнь.
Иван Ильич напротив - боролся за жизнь. Он всеми силами держался за волосок, и каждый раз он «усилием воображения старался поймать свою почку и остановить, укрепить ее: так мало нужно, казалось ему», он постоянно представлял, что ему уже лучше, но это не помогло.
Да, Иван Ильич страстно желал жизни (жизнь ли это была), но и Лев Николаевич хотел жить, поэтому-то он и прятал от себя веревки, не брал ружье на охоту, боясь застрелиться.
Все это по сути разные симптомы одной болезни.
Лев Николаевич находит выход, он находит веру, и она приводит его к свету: «живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога. И сильнее чем когда-нибудь всё осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня».8
Он сумел переболеть этим страхом, и переправился на другую сторону реки.
Оставшись в живых переродился.
«Со мной случилось как будто вот что: я не помню, когда меня посадили в лодку, оттолкнули от какого-то неизвестного мне берега, указали направление к другому берегу, дали в неопытные руки вёсла и оставили одного. Я работал, как умёл, вёслами и плыл; но чем дальше я выплывал на середину, тем быстрее становилось течение, относившее меня прочь от цели, и тем чаще и чаще мне встречались пловцы, такие же, как я, уносимые течением. Были одинокие пловцы, продолжавшие грести; были пловцы, побросавшие вёсла; были большие лодки, огромные корабли, полные народом; одни бились с течением, другие отдавались ему. И чем дальше я плыл, тем больше, глядя на направление вниз, по потоку всех плывущих, я забывал данное мне направление. На самой середине потока, в тесноте лодок и кораблей; несущихся вниз, я уже совсем потерял
направление и бросил вёсла. И меня далеко отнесло, так далеко, что я услыхал шум порогов, в которых я должен был разбиться, и увидал лодки, разбившиеся в них. И я опомнился. Долго я не мог понять, что со мной случилось. Я видел перед собой одну погибель, к которой я бежал и которой боялся, нигде не видел спасения и не знал, что мне делать. Но, оглянувшись назад, я увидел бесчисленные лодки, которые, не переставая, упорно перебивали течение, вспомнил о береге, о вёслах и направлении и стал выгребаться назад вверх по течению и к берегу».9
Иван Ильич тоже переправился на другую сторону реки, он смирился со страхом, прошел дальше, за него, и нашел там свободу и настоящую радость.
Он долго пытался бороться со страхом своими заученными методами, но они не работали, смерть все равно «продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, и огонь тух
в глазах».10 Она постоянно преследовала его, мелькала сквозь ширмы, глядела на него из-за цветов.
Лишь в детстве мы чисты и свободны от этого страха, живем так, словно навсегда. В детстве в нас живет вера, она будто рождается с нами, может дается нам в долг.
Недаром, Иисус призывает нас быть, «как дети». Дети доверчивы, берут все на веру без доказательств. А без веры, как говорил Федор Михайлович «без веры в свою душу и её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо».11
От того-то и не хотел жить Лев Никалаевич:
«Я жил, пока знал смысл жизни. Как другим людям, так и мне смысл жизни и возможность жизни давала вера. А жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто»12, - подводит он итог.
Иван Ильич боится смерти, в нем нет веры в бессмертие, но он постоянно возвращается в детство, убегает в это время безграничной радости, будто что-то забыл там, только там теперь очень больно. Каждая деталь возвращает его туда. Для чего? Быть может, чтоб он смог пересмотреть свою жизнь, увидеть себя, каким он был, и что с ним стало. Это трудно.
В параллель внутреннему нам показываются и его внешние перемены, он худеет, бледнеет, и теперь уже не смотрит в зеркало, чтоб суметь обмануть себя в очередной раз, чтоб убежать. Зеркало не лжет. И детство не лжет. Оно просто приходит, и вот он снова уже маленький, «совсем особенное от всех других существо, он Ваня с мама, папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней…»13
И теперь уже нам нельзя относится равнодушно к Ивану Ильичу, увидев его маленьким и живым, и таким же особенным, как каждый из нас.
«Без детей нельзя было бы так любить человечество».14 Через детство и мы проникаемся к нему и видим в нем уже не существо, делающее вид живущего, а человека живого.
Однако никто, кроме нас этого не увидел. Этого не видели жена, дочь, потому что «они были в самом разгаре выездов, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный».15
Они занимались своими проблемами, продолжали жить, ходить в театры, иными словами, жили прежней жизнью, в которой внешнее бурлило, внутреннее спало. Иван Ильич же начал просыпаться в этом царстве сна.
Он «как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти - полного уничтожения».16
Теперь Иван Ильич все чаще один, все больше тревожится при виде «высшего света». Его тянет к Герасиму, к его жизни, настоящести, и лишь Герасим искренне жалеет старика. Хотя старик ли он? Ему всего лишь сорок пять. Но Герасим не лжет, он сострадает ему, и надеется, что в трудный момент рядом с ним тоже окажется кто-то, кто протянет руку помощи.
«Главное мучение Ивана Ильича была ложь, - та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду... была ужасно мучительна для Ивана Ильича».17
«Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности».18
Его мучило это притворство (ему не давали спокойно даже умереть, даже умирать нужно было как-то прилично), его мучили сомнения, что что-то в его жизни было не так, «не то».
И ведь случилось, что и вспомнить-то Ивану Ильичу из жизни было нечего. Он забыл себя на том островке детства, и оттого ему так больно туда возвращаться. Теперь «ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей, а эта ложь вокруг него и в нем самом более всего отравляла последние дни жизни».19
Но отчего болезнь, он недоумевает. Ведь жил-то он правильно!
«Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать».20 И тут закрадывается сомнение.
Сомнение, которое спасет его, и откроет перед ним новый мир и новые ценности. Иван Ильич начинает осознавать, что всю свою жизнь лгал, он привел себя в жертву лжи.
Поначалу «ему ядовито смешно было думать, что для устройства гостиной он пожертвовал жизнью».21 Сперва он не понимал всю истинность своей насмешки. Но закравшись единожды, сомнение начинает грызть его изнутри.
«Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растёт, и больной не успеет оглянуться, как уже сознаёт, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это - смерть».22
Иван Ильич принимает священника, исповедуется, плачет, раскаивается.
И после, уже не в силах возвратиться к прежней лжи и притворству. Вся боль, отчаяние вырываются на свободу, он воет три дня. Он встречается со смертью лицом к лицу, и уже не бежит от нее, он встречается с ней, со своим страхом, и …
«Да, все было не то» - говорит он себе. И только когда понимаешь, что было «не то», только тогда появляется надежда, потому что возникает вопрос: а что же «то»?
Он впервые увидел сына, жену, и впервые в жизни подумал о них, пожалел их, а не себя, вышел за пределы собственного «я». Он пробудился.
Некогда пробудился и князь Андрей. Он также лежал при смерти, рядом был сын, сестра, любимая, и он «думал о смерти, о том, что любовь мешает ему умереть: «Любовь есть жизнь. Любовь есть Бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. Да, смерть – пробуждение».23
Лев Николаевич постоянно возвращается к теме смерти в своих произведения, в том числе в «Войне и Мире».
«Чтобы меня убили… чтобы меня не было. Чтобы все это было, а меня бы не было»24 - недоумевает князь Андрей.
- А разве ты боишься? – спрашивает Пьер солдата на поле сражения.
- А то как же? Нельзя не бояться…»25
Или же вспомним тревожные мысли Николая Ростова, бегущего на Аустерлицком сражении:
«Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все? - ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. - А может, - и убить! Что-нибудь не так, - подумал он, - не может быть, чтоб они хотели убить меня».26
Так же недоумевает Иван Ильич, вспоминая детство. Все герои Льва Николаевича движутся, взрослеют, меняются.
Князь Андрей с течением времени поменял свое отношение к смерти.
Находясь на грани, у черты, он уже не пугался, не удивлялся, «он чувствовал, что умирает, что он уже умер наполовину. Он не торопясь, и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое…».27
Иван Ильич освобождается от страха. Болезнь открывает ему новую жизнь, освобождая от лжи, от вечного притворства, от сна и забытья. Болезнь тут оказывается спасительницей.
Фаддей Дойчер пишет об этом, что «все, что ни происходит в жизни, связано с каким-то видом благодати. Бог хочет, чтобы все в жизни обращалось в «капитал» блага. Даже зло Он пытается обратить во благо. Зло не может быть благодатью, но Бог, в Своем всемогуществе и бесконечном милосердии, может извлечь благо даже из зла. Последствия содеянного зла могут стать случаем к покаянию и обращению».28
И в итоге Иван Ильич уже думает не о себе, а переживает за сына, который страдает при виде болезни отца; теперь он видит, как мучается жена, и хочет избавить их, дать им жить.
«Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. Как хорошо и как просто, - подумал он».29
Иван Ильич освобождается, освобождается и автор повести, но далеко не каждый способен найти эту свободу, обрести смысл, поверить. Эта экзистенциальная тема является основной темой для каждого человека. Нельзя по-настоящему жить, чувствовать вкус жизни, радость, не имея смысла и веры.
Но поверить, отринув свой человеческий разум еще труднее. Философы, мудрецы решают и решают эту проблему, ищут ответы, размышляют о смысле, о вечности. И дело даже не в поиске счастья, ведь совсем еще не факт, что вера несомненно одарит человека радостью. Святая Тереза писала о том, что в большинстве своем она жила страдая, и тем она более посвящала себя Богу.
Когда мы влюблены, мы чувствуем наполненность, мы уверены, что в нашей жизни есть смысл, мы чувствуем его во всем, но влюбленность проходит, наступает повседневность, и мысль о смысле ином непременно стучится в двери нашего сознания. Каждый поступает с этой гостьей по-разному. Лев Николаевич призывает нас отворить ей двери, впустить ее в свою жизни, не избегать ее.
Сам он долго пытался найти смысл, размышлял, искал, бесконечно много читал, и какие бы ответы он не находил, всего этого хватало лишь на время. На время он успокаивался, а потом мучения продолжались с новой силой.
«Ответы эти не удовлетворяли меня, и я чувствовал, что пропадает во мне то, что мне нужно для жизни. Я приходил в ужас и начинал молиться тому, которого я искал, о том, чтоб Он помог мне. И чем больше я молился, тем очевиднее мне было, что Он не слышит меня и что нет никого такого, к которому бы можно было обращаться. И с отчаянием в сердце о том, что нет и нет Бога, я говорил:
«Господи, помилуй, спаси меня! Господи, научи меня, Бог мой!» Но никто не миловал меня, и я чувствовал, что жизнь моя останавливается».30
Тем не менее, Лев Николаевич нашел себя именно в исканиях Бога: «стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в Него, и я умираю».31
Отчего-то всем нам так просто поверить в зло, в духов, монстров, различные языческие суеверия, и так непросто прийти к божественному.
«Ужасно много людей, не верующих в Бога, верят, однако же, черту с удовольствием и готовностью». 32
В чем проблема Ивана Ильича? Он так легко умел ко всему приспосабливаться, и видимо, именно в этом его беда. Он приспособился, он слишком хорошо зажил, и судьба отняла у него самое главное - жизнь. Лишь с этим он не мог смириться, лишь к этому не сумел приспособиться.
Жизнь всегда учит нас, и отнимает самое ценное и дорогое. Бог дает нам дары, но только с тем, чтоб мы были готовы в любой момент отдать их Ему. Чтоб возлюбив Его всем сердцем, мы не прятали бы камни за пазухой, а словно дети малые, готовы были всегда отдать ему все.
«Дар следует принимать так,- пишет Дайчер, - чтобы в любую минуту быть готовым его вернуть. Какой удивительный парадокс! Бог одаряет нас затем, чтобы, принимая Его дары, мы были готовы в любой момент отдать их назад. Такой готовностью ты показываешь, что не присвоил дара себе, ты признаешь, что тебе ничто не принадлежит. Дар, отданный Богу, возвращается к нам и возвращается, многократно приумноженным. Даром является все: твоя душа и тело, жена, муж, дети, все, чем ты владеешь и что делаешь - все принадлежит Господу. Готов ли ты в любую минуту отдать каждый из этих даров?»33
Иван Ильич ничего не отдавал. Он приспосабливался. И вернуть себе это дитя Господь мог только посредством его болезни.
«Любовь Бога ревнива, пишет Фаадей Дайчер в его «Размышлениях о вере», - «Господь воспылал к тебе ревнивой любовью. Эта любовь - мука Бога, Его тоска по тебе, Своему ребенку и Своей собственности. Он будет бороться за тебя. Его ревнивая любовь временами тяжела, ибо ты иногда ускользаешь из Его рук и идешь к пропасти, зачастую даже не подозревая об этом. Поэтому Бог бывает вынужден «встряхнуть» тебя, послать тебе «тяжелую» благодать, но все это для того, чтобы спасти тебя, чтобы ты доверился Ему до конца. Божия любовь ревнива».34
Бог ли заставляет его проснуться или нет, сказать невозможно, но ясно одно: Иван Ильич просыпается, пробуждается его душа, и вместе с тем покидает жизнь; он уходит в иной мир, для нас неизвестный, видит свет, для нас неведомый, но всех ожидающий на другой стороне реки...
Список используемой литературы:
1) Л. Н. Толстой. Смерть Ивана Ильича. Полное собрание сочинений. Типография Сытина, Москва, 1912
2) Л.Н. Толстой. Война и Мир. Библиотека Всемирной Литературы, изд. Эксмо, 2011
3) А. Н. Герцен. Былое и Думы. М.: Правда, 1983
4) Ф. Дайчер. Размышления о вере
5) Ф.М. Достоевский. Дневник писателя. 1876
6) Ф.М. Достоевский. Собр. соч.: В 15 т. Л.: Наука, 1989
7) Блез Паскаль. Мысли. М., 1892
8) В. И. Молчанов «Время и созние. Критика феноменальной философии»
Драфт: молодая наука
A.К. ГЛАДЫШЕВ (г. Пермь, Россия)
УДК 821.161.1.3 (Толстой Л.Н.)
ББК Ш33(2Рос=Рус)-8,43
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ МОТИВА СМЕРТИ В ПОВЕСТИ Л.Н. ТОЛСТОГО «СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА»
Аннотация. В статье представлен анализ мотива смерти в повести «Смерть Ивана Ильича» в связи с формированием новых религиознохристианских убеждений Л.Н. Толстого. Проводится параллель между религи -озно-философским трактатом Л.Н. Толстого «В чем моя вера» и данным про-зведен ем.
Ключевые слова: смерть, жи знь, хри сти анство, суд, прозрени е
Вопрос философского порядка о смысле жизни и о смысле смерти, всегда волновавший Толстого, является центральным и лейтмоти -вом проходит сквозь все художественное творчество писателя. Т ак или иначе, эта тема затрагивается во всех ключевых произведениях автора («Детство», «Война и мир», «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича» и др.). По справедливому замечанию многих исследователей (А. Зверев, В. Туниманов, С. Меситова), писатель стремился найти позитивный ответ на этот важнейший для него вопрос.
Эволюция данного мотива, привнесение в него новых смыслов обусловлены изменениями мировоззренческих позиций автора. Если в ранних произведениях, по мнению таких исследователей, как
B. Шкловский, А. Зверев, В. Туниманов, П. Басинский, ощущается «языческое миросозерцание» автора, то в более поздних произведени -ях находят отражение его философские и религиозные поиски.
Так, в раннем рассказе «Три смерти» (1858), который можно рассматривать как первую серьезную попытку художественной рефлексии на тему отношения человека к смерти, Толстой приходит к абсолютно языческой формуле: преодоление страха перед пугающей неизбежностью смерти возможно только через соединение с природой. Другими словами, необходимо уподобиться дереву, смерть которого естественна и гармонична. К такой естественности и бессознательной покорности и должен стремиться человек. Именно так умирает в рассказе старичок-крестьянин: он терпеливо переносит физические страдания и внутренне готов «опростать занимаемый угол».
В повести «Смерть Ивана Ильича», написанной спустя 28 лет, находят свое выражение новые религиозные убеждения Толстого, ко-
Драфт: молодая наука
торые подробно изложены им в трактатах 80-х годов: «В чем моя вера», «Царствие Божие внутри вас».
В 1881 году Толстой начинает повесть, в первой редакции получившую название «Смерть судьи». Однако посвятивший себя в это время главным образом большим публицистическим произведениям, Толстой обращается к повести лишь время от времени, урывками.
Критика устоев современного общества, новое мировоззрение пи -сателя были обстоятельно и последовательно переданы на страницах трактата «В чем моя вера?». Концентрированно, в ярких живых образах, стараясь удалить всякий оттенок прямой назидательности, Толстой воплотит эти мысли в повести «Смерть Ивана Ильича», работа над которой продолжалась несколько лет и была закончена в 1886 году.
Рассуждая о характере связи публицистических и художественных сочинений Толстого, В.А. Туниманов замечает, что художественная работа хоть и не являлась доминирующей для автора в 80-е годы, «ее необходимо было теснее согласовать с новыми убеждениями, с новым религиозным миросозерцанием», но согласовать не формально, «ибо это убило бы художественность, превратило художественные тексты в ряд картинок-иллюстраций», а органично. По мнению исследователя, повести и рассказы «не противоречат и не противостоят трактатам и статьям», так как все сочинения - «это все разные грани одного и цельного организма» [Зверев, Туниманов 2007: 413].
Предельно четко обозначив в трактате негативное отношение к сложившейся системе судопроизводства, Толстой не так категоричен в повести. Дух отрицания проступает исподволь и ощущается в авторской иронии.
После первого прочтения повести может показаться, что Толстой не изобразил ничего другого, кроме обычной истории жизни и вполне естественной смерти одного человека из судейских чиновников, однако содержание ее прочно увязано с новым христианским жизнепони -манием Толстого. Мысль, выраженная не как тезис со многими стра-ни цами последовательного доказательства, а как убедительно и просто рассказанная история жизни, страданий и смерти человека, история, в обыденности которой просвечивает универсальность, общечеловеч-ность, - быть может поражает сильнее, чем логически выстроенная система доводов. Несмотря на то, что в момент выхода повести в печать она практически была не замечена русской критикой, успех ее в Европе, и особенно во Франции, был феноменальным. В последующие годы повесть также очень высоко была оценена и в России.
В трактате «В чем моя вера?» [Толстой: т. 23, 304-465] Толстой, методически разбирая «все то, что скрывает от людей истину», пере-
Драфт: молодая наука
водя, сличая и соединяя четыре Евангелия, формулирует свое новое, основывающееся на учении Христа, миропонимание. Определив высказывание Христа: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу» (Ев. от Матфея, глава V, стих 39) как ключевое для понимание сути его учения, Толстой делает следующий вывод: общество, назвавшее себя православным и на словах исповедующее христианское вероучение, не только на деле не исполняет заветов Христа, но заботится об учреждении «судов, государства, воинства» [курсив здесь и в других местах Гладышева А.К.], об учреждении «жи зни, противной учению Христа». По мнению Толстого, Христос, давший людям заповедь: «Не судите, и не будете судимы - не осуждайте, и не будете осуждены» (Ев. от Луки, VI, 37), не только не мог иметь в виду одну частную жизнь, но прямо указывал на то, что учрежденные людьми суды недопустимы.
«Христос говорит: не противиться злому, - пишет Толстой. -Цель судов - противиться злому. Христос предписывает: делать добро за зло. Суды воздают злом за зло. Христос говорит: не разбирать добрых и злых. Суды только то и делают, что этот разбор. Христос говорит: прощать всем. Прощать не раз, не семь раз, а без конца. Любить врагов. Делать добро ненавидящим. Суды не прощают, а наказывают, делают не добро, а зло тем, которых они называют врагами общества... Христос со дня рождения и до смерти сталкивался с судами Ирода, синедриона и первосвященников. И действительно, ви -жу, что Христос много раз прямо говорит про суды как про зло. Уче-ни кам он говорит, что их будут судить, и говорит, как им держаться на суде. Про себя говорил, что его засудят, и сам показывает, как надо относиться к суду человеческому. Стало быть, Христос думал о тех судах человеческих, которые должны были засудить его и его учени -ков, и засуждавшие и засуждающие миллионы людей. Христос видел это зло и прямо указывал на него. При исполнении приговора суда над блудницей он прямо отрицает суд и показывает, что человеку нельзя судить, потому что он сам виноватый. И эту же самую мысль он высказывает несколько раз, говоря, что засоренным глазом нельзя видеть сора в глазу другого, что слепой не может видеть слепого. Объясняет даже то, что происходит от такого заблуждения. Ученик станет такой же, как учитель» [Толстой т. 23: 320].
Внимательно разбирая послания апостолов, Толстой заостряет внимание читателей на словах апостола Иакова: Ибо кто сохранит весь закон и в одном чем-нибудь согрешит, тот становится виновен во всем. Ибо тот же, кто сказал: не прелюбодействуй, сказал: не убей. Почему, если ты не сделаешь прелюбодеяния, но убьешь, то ты
Драфт: молодая наука
все преступник закона (гл. II, 1-13). Из слов апостола, по мнению Толстого, следует, что суд человеческий «несомненно дурен» и «сам преступен», потому как за преступление сам казнит, но «суд сам собою уничтожается законом Бога - милосердием» [Толстой т. 23: 323].
Мысль, прозвучавшая как приговор для Ивана Ильича («Вот он, суд! Да я же не виноват! За что?»), мысль эта о Суде Высшем содержится в приведенном в трактате отрывке из послания апостола Петра: «Неужели думаешь ты, человек, избежать суда Божия, осуждая делающих таковые дела и (сам) делая то же?» [Толстой т. 23: 324]. История смерти Ивана Ильича приобретает притчевый характер. Человек, взявш й на себя право казн ть друг х за нарушен е человеческ х законов, сам преступает закон высш й подлеж т Суду Высшему.
«Доминирующий образ у Толстого, - отмечает Н.А. Петрова, -образ суда, того, где служит герой; суда-консилиума, от которого “то капля надежды блеснет, то взбушуется море отчаяния”; суда над собственной жизнью» [Петрова 2007: 9]. Понимая учение Христа как определен е вечных предначертанных законов, Толстой заключает, что русское общество, споведующее хр ст анскую веру, не только не сполняет предп сан й этого вероучен я, но ж вет прямо прот во-положно духу учен я, учреждая «земск й суд, уголовную палату, окружные м ровые суды».
Прямая связь повести с трактатом ощущается с первых страниц: действие начинается в большом здании судебных учреждений, а главный герой произведения, Иван Ильич Г олови н, - член Судебной палаты. Тем не менее, Толстой збегает «лобовой» кр т к. Воспро зводя стор ю ж зн Ивана Иль ча, автор, отстран вш сь, збегает осужден я. Нач ная повесть с звест я о смерт Ивана Иль ча, о которой узнают з утренней газеты его коллег, члены суда прокурор, со-шедш еся в каб нете во время перерыва, Толстой нескольк м штр -хами обозначает всю ограниченность, неспособность к сопереживанию бесчувственность эт х персонажей: каждый з н х, узнав о смерт «сотовар ща», в первую м нуту подумал о возможных перемещен ях вв ду освобод вшегося места л чном повышен.
Уже во второй главе проступает отрицательное отношение Толстого ко всякого рода ч новн кам. «Ненужный член разных ненужных учрежден й», - так называет автор статского советн ка (отца Ивана Ильича), сделавшего в Петербурге по разным министерствам и департаментам ту карьеру, благодаря которой за выслугу лет ч новн к получает «выдуманные фи кти вные места и нефиктивные тысячи». Толстой подчеркивает, что жизнь Ильи Ефимовича не является исключением, что в России существует целый класс людей, достигающих «то-
Драфт: молодая наука
го положения, в котором хотя и ясно оказывается, что исполнять ка-кую-ни будь существенную должность они не годятся, они все-таки по своей долгой и прошедшей службе не могут быть выгнаны... и потому получают... нефи ктивные тысяч и, от шести до десят и, с которыми и доживают до глубокой старости». Толстой еще раз намекнет на пара-з т ческ й характер такого рода деятельност в оп сан старшего сына, который «делал такую же карьеру, как и отец» и «уж близко подходил к тому служебному возрасту, при котором получается эта инерция жалованья» [Толстой, т. 26: 69].
Иван Ильич, будуч и «умным, живым, приятным и приличным человеком», тем не менее, выб рает ту же стезю: после окончан я курса Правоведения, он начинает свою карьеру с должности чиновника особых поручений губернатора.
Образ Ивана Ильича не противоречив, но и не односторонен, это не «плоск й» характер с одной дом н рующей чертой, не явно отр -цательный персонаж, а образ человека похожего на друг х людей, «как все». Толстой неоднократно подчеркивает это сходство, похожесть жизни Ивана Ильича на жизни других людей («Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная»). Усредненность характера (Толстой, описывая трех братьев, прямо называет Ивана Ильича серединой между ними), обыкновенность и узнаваемость жизненных ситуаций делают историю его смерти тем более поражающей.
По мнен ю Тун манова, Толстой, стрем вш йся в повест к «ун версальному звучан ю», менно с этой целью неоднократно «подчерк вает обыкновенность заурядность» не только ж зненной истории Ивана Ильича. Даже покойник, согласно описанию автора, ничем не отличался от других умерших: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецк, утонувш окоче-невш м членам в подст лке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб с взл зам на ввал вш хся в сках торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу» [Зверев, Туниманов 2007: 57].
По общественным меркам Иван Иль ч был не только «человеком способным, весело-добродушным общ тельным», но ответственным сотрудником. Будучи молодым человеком, он обладал необходи -мым професс ональным качествам для того, чтобы заслуж ть уважение выше стоящих особ («в служебных делах он был. сдержан, оф ц ален даже строг», «с точностью неподкупной честностью сполнял возложенные на него поручен я»).
Драфт: молодая наука
Обобщенный образ выше стоящих особ играет большую роль не только в ж зн Ивана Иль ча («долгом же он сво м сч тал все то, что сч талось таковым на высше поставленным людьм », «с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к на высше поставленным в свете людям»). С одобрения выше стоящих лиц в высшем обществе устанавливались границы морали. Все то, что могло быть названо дурным, но делалось «с ч стым рукам, в ч стых рубашках, с французск м словам », было одобрено, следовательно, не вполне безнравственно: связь с одной з дам, связь с мод сткой, попойки с приезжими флигель-адъютантами, поездки в дальнюю ули -цу, подслуживание начальнику. Сервировка поступков оказывается важнее их сути. При соблюдении необходимой формы дурной поступок мог не попасть в реестр безнравственного поведен я. Однако весь этот регламент рованный обман рассыпается в прах, оказывается не тем перед судом на высшей нстанц, пред смертью.
Эта же власть формы обнаруживается в новой для того времени сфере деятельности судебных учреждений. «Соблюдение формальности, - пишет Туниманов, - вот неизменный принцип государственной и особенно судебной деятельности, обеспечивающий торжество произвола и зла» [Зверев, Туни манов 2007: 425].
В сущност, в рол судебного следователя Иван Иль ч только мастерск осво л «пр ем отстранен я от себя всех обстоятельств, не касающ хся службы, облечен я всякого сложного дела в такую форму, пр которой бы дело только внешн м образом отражалось на бумаге пр котором сключалось совершенно его л чное воззрен е, и главное, соблюдалась бы вся требуемая формальность» [Толстой т. 26: 72].
В трактате Толстой подробнее, чем в повест, оп сывает бездушный и бесчеловечный механизм правосудия: «Кто будет спорить о том, что не то что муч ть л уб вать человека, но муч ть собаку, уб ть курицу и теленка проти вно и мучительно природе человека. А между тем все устройство нашей ж зн таково, что всякое л чное благо человека приобретается страданиями других людей. Все устройство нашей ж зн, весь сложный механ зм наш х учрежден й, меющ х целью нас л е, св детельствует о том, до какой степен нас л е противно природе человека. Ни один судья не решится задушить веревкой того, кого он приговорил к смерти по своему правосудию. Ни один начальн к не реш тся взять муж ка з плачущей семь запереть его в острог. Все это делается только благодаря той сложнейшей маш не государственной общественной, задача которой состо т в том, что-
бы разб вать ответственность совершаемых злодейств так, чтобы н -
Драфт: молодая наука
кто не почувствовал противоестественности этих поступков. Одни пишут законы, другие прилагают их, третьи муштруют людей.» [Толстой т. 23: 332].
Т ак Иван Ильич, полностью устранив личное, душевное отношение к разбираемым на суде делам и не чувствуя противоестественности своей новой работы, считал ее вполне интересной и привлекательной. Привлекательность же ее состояла, главным образом, в сознании власти, в том, что он чувствовал: отныне «все, все без исключения, самые важные, самодовольные люди - все у него в руках» [Толстой т. 26: 71]. Повышениям сопутствовала еще большая сила власти («возможность погубить всякого человека»). «Обыденность, обыкновенность ч стой ненужной ж зн является, по Толстому, самым ужасным во всем этом заведенном, одобренном течен пустой,
насквозь лживой жизни» [Зверев, Туниманов 2007: 425]. Неизлечимая болезнь сознан е пр бл жающейся смерт разрушат так прочно установившуюся фальшь жизни.
Н. Лесков, высоко ценивший талант Толстого как художника-ясновидца, полагал, что «вся обстановка смерти Ивана Ильича представляет собой, конечно, не карт ну смерт вообще, а она есть только зображен е смерт карьерного человека з ч новн чьего круга - человека, проведшего ж знь в л цемер в заботах, на более чуждых памятованию о смерти». Однако Толстой предельно конкретен и правд в не только в зображен бытовых подробностей, но в оп сан процесса умирания. Восстанавливая хронологию, фиксируя мельчай-ш е пр меты ухудшающегося здоровья героя, Толстой сследует непознаваемое, препар руя саму смерть.
По мнению Оге А. Ханзен-Лёве, процесс умирания в произведении «медицински и психосоматически» конкретизирован: «В качестве пускового механ зма стор здесь также выступает совершенно н -чтожная почт ком ческая бытовая подробность: смертельная болезнь героя нач нается с поврежден я бедра, полученного пр падении со стремянки... Кажущаяся второстепенной причина - и, соответственно, спусковой механ зм стор - ретроспект вно предстает непосредственным основан ем каузальност, которая позволяет прослеживать события жизни от конца к началу. Толстой дробит Большую Смерть на малые мгновения умирания, последовательность которых должна быть прочитана в противоположном порядке ad absurdum вместе с тем прослежена вплоть до своего стока, ведь только так может быть раскрыта ее тайная механика» [Ханзен-Лёве 211: 8].
Особое вн ман е п сателя к матер (к «плот »), к ф з ческому проявлен ю человека в м ре неоднократно отмечалось сследовате-
Драфт: молодая наука
лями. «Основная “вещь” Толстого, - пишет Н.А. Петрова, - человек, как существо, прежде всего, “телесное” и потому принадлежащее к категории предметов (“та же комната, те же картины, гардины, обои, склянк то же свое болящее, страдающее тело”), ненужных, вносящих “нечистоту” и “беспорядок”» [Петрова 2007: 10].
Смерть не есть нечто макс мально абстрактное, неподдающееся осмыслен ю безумно пугающее Ивана Иль ча. Она растворена во всей с безупречным хладнокров ем заф кс рованной с мптомат ке прогресс рующей болезн. И проявлен я ее в ф з ческом м ре вполне конкретны осязаемы. Так уже в первой главе появляется «не-пр ятный запах» труп, «утонувш й окоченевш м членам в под-ст лке гроба». Иван Иль ч буквально ощущает смерть ф з ческ, как «что-то ужасное страшное, неслыханное, что завелось в нем не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то» [Толстой т. 26: 88].
Для Толстого смерть, в первую очередь, это ф з олог ческ й процесс. Пр бл жен е ее связано с стощен ем усыхан ем тела («он знал, что ему будет еще страшнее, есл он взглянет на свое тело, и не смотрел на себя»; он «с ужасом смотрел на свои обнаженные, с резко обозначенным мускулам, бесс льные ляжк »), с ф з ческой немощью («он спал меньше меньше», еда казалась «безвкуснее безвкуснее»; не мог передв гаться без помощ), с ус л вавшейся болью («н на мгновенье не ут хающая, муч тельная боль»). По мере осознан я собственной обреченност безвыходност своего положен я, в душе Ивана Иль ча ус л валось чувство тоск ненав ст к окружающ м.
«Персонажи Толстого, - пишет Оге А. Ханзен-Лёве, - словно помещены в особую сферу, где стор х ж зней могут быть рассказаны как истории предвосхищения смерти. Если же власть смерти столь могущественна, всеобъемлюща неумол ма, то, чтобы стать вынос мой, она должна распредел ться по всей ж зн в целом, - по крайней мере, в романе.» [Оге А. Ханзен-Лёве 2011: 5].
Однако смерть заявляет о себе не только через боль, ослабевающее с каждым днем тело, немощь и нечистоту. Она является предчув-ств ем. В сознан Ивана Иль ча смерть персон ф ц руется, потому он постоянно ощущает ее м ст ческое пр сутств е. Смерть станов тся наважден ем, которое пр вод т в отчаян е. «Иван Иль ч. отгонял мысл о ней, но она продолжала свое, она пр ход ла станов лась прямо перед н м смотрела на него, он столбенел, огонь тух в глазах» [Толстой т. 26: 94]; «И что было хуже всего - это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал что-н будь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза, смотрел на нее, н -
Драфт: молодая наука
чего не делая, невыразимо мучился» [Там же]; еще упоминания: «она прони кала через все, и ничто не могло заслонить ее», «вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее», «она явственно глядит на него из-за цветов» [Толстой т. 26: 94-95].
Повествование представляет собой постепенно разворачивающуюся, от главы к главе, историю болезни, финалом которой является двухчасовая агония и смерть. Происходит, условно говоря, материали -зация метафоры (летящего вниз камня с увеличивающейся скоростью), содержащейся в тексте: «Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, лет т быстрее быстрее к концу, страшнейшему страдан ю» [Толстой т. 26: 109]. Тем не менее, болезнь и мучения героя представляют собой л шь внешн й план, скрывающ й под собой процесс духовного перерожден я (умоперемены) героя.
Мучимый физической болью и одиночеством, «полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле», Иван Ильич находился в кругу неразрешимых вопросов: «За что весь этот ужас?», «Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь?», «Может быть, я жил не так, как должно?» [Толстой т. 26: 107].
Если в начале повести констатируется факт смерти и для при-шедш х прост ться с Иваном Иль чом ее несомненным вполне «осязаемым» проявлен ем будет его лежащее в гробу бездыханное тело, то уже бл же к концу про зведен я станов тся очев дным, что смерть не только не является для автора «концом» существован я, а скорее «переходом», но, что особенно важно, не пр сутств е смерт, а возможность ее осознан я пр ж зн пр вод т к духовному перерожден ю.
«Сюжет повести Толстого, - отмечает Н.А. Петрова, - состоит в осознан человеком «ложност » своего существован я, экз стенц -альном прозрен на пороге смерт, сопровождающемся просыпающейся способностью героя «чувствовать» (его фамилия - Г оловнин, и к пон ман ю собственной смертност он дет через с ллог зм з лог к Кизеветера)» [Петрова 2007: 10]. Развивающаяся болезнь не только разруш ла всякую пр ятность важность тех событ й, которые ранее казал сь таковым («радост службы-карьеры», «карточная гра», «театры»), но и поставила под сомнение смысл всей прожитой жизни.
По мнению С.А. Меситовой, «мучения, страдания и болезни, воспринимающиеся людьми как зло, трактуются Л.Н. Толстым, прежде
Драфт: молодая наука
всего, как подготовлен е к смерт возможност пр нят я смерт как радости и полноты бытия-к-смерти. В 1903 году он записал: “Страда-н я, - всегда не збежные, как смерть, - разрушают гран цы, стесня-ющ е наш дух, возвращают нас, - ун чтожая обольщен я матер -альност, - к свойственному человеку пон ман ю своей ж зн как существа духовного, а не материального.... Думают, что болезнь -пропащее время. А болезнь самое важное время...” Страдания дают возможность прояв ться духовному началу в человеке, обрест любовь к Богу бл жнему. В этом смысле, смерть воспр н мается Л.Н. Толстым как освобожден е от сна ложной ж зн, от плена телесной зав с мост, как, наконец, возможност ст нно духовной ж зн, которая в пон ман ф лософа есть добро, любовь соед нен е в Боге всех живых существ» [Меситова 2006: 59].
Эту же мысль подтверждают слова Туниманова: «Только окончательно пр знав, что вся его ж знь была не то, кроме нескольк х отдаленных светлых точек в детстве, отказавш сь от всяк х попыток найт для этой эго ст ческой лж вой ж зн оправдан е, Иван Иль ч “пролезает сквозь черную дыру” к свету. Ненависть и злоба отступают, он испытывает чувство жалости к сыну-гимназистику, целующему его руку, и к жене, с отчаянным выражением смотрящей на него. Не просто нравственная перемена, а преображен е преодолен е страха смерти» [Зверев, Туниманов 2007: 428].
Мучен я Ивана Иль ча в последн е часы напом нают мук рождающегося ребенка: «Он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он чувствовал, что мученье его в том, что он всовывается в эту черную дыру, еще больше в том, что он не может пролезть в нее» [Толстой т. 26: 106].
Смерть пр нос т долгожданное облегчен е: «Иван Иль ч провал лся, ув дал свет, ему открылось, что ж знь его была не то, что надо, но что это можно еще поправ ть». Она освобождает героя не только от ф з ческой бол, но от лж заблужден й сч тавшейся «пр л чной» вполне благопр стойной ж зн.
«Как хорошо как просто, - подумал он».
Вместо смерт был свет.
Последние мысли героя («Какая радость!», «Кончена смерть. Ее больше нет!») являются знаком совершившийся духовной перемены.
ЛИТЕРАТУРА
Абрамович Н.Я. Рели гия Л.Н. Толстого. - М., 1914.
Апостолов Н.Н. Жи вой Толстой. - М., 2001
Драфт: молодая наука
Асмус В.Ф. Ми ровоззрени е Л.Н. Толстого // Ли тературное наследство. Т. 69. Кн. 1. - М., 1961.
Басинский П.В. Бегство и з рая. - М., 2011.
Булгаков В.Ф. Л.Н. Толстой в последни й год его жи зни. - М., 1957.
Зверев А.М., Туниманов В.А. Лев Толстой. - М., 2007 Меситова С.А. Этическая танатология Л.Н. Толстого. - Тула, 2003 Петрова Н.А. Предмет в пространстве между смертью и жи знью // Ргае-glad Яшусу1ус7ку. - 2007. - С. 5-19.
Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого. В 90 т. Т. 26. -М., 1928-1958.
Шкловский В.Б. Лев Толстой. - М., 1967.
Ханзен-Лёве Оге А. В конце туннеля, смерти Льва Толстого // НЛО -2011. - 7 109.
© Гладышев А.К., 2013
«Смерть Ивана Ильича» - повесть Л.Н. Толстого. Толчком к ее созданию послужил услышанный рассказ о смерти от рака 2 июля 1881 г. члена Тульского окружного суда Ивана Ильича Мечникова, родного брата известного биолога. В 1909 году, когда Мечников посетил Ясную Поляну, Толстой сказал журналисту С.П. Спиро, что повесть «имеет некоторое отношение» к покойному брату ученого, «очень милому человеку...».
В текст первой редакции, создававшейся в форме записок судьи, входит фрагмент, датированный «16 декабря 1881 г.». Видимо, близко к этой дате началась и работа Толстого. Весной 1882 г. автор читал первые главы в редакции газеты «Современные известия», предлагая Н.П. Гилярову-Платонову напечатать повесть. Однако работа прервалась и была продолжена лишь в 1884 году. В августе 1885 г. Толстой писал другу, бывшему тульскому вице-губернатору, князю Л.Д. Урусову: «Я, кажется, рассказывал вам план: описание простой смерти простого человека, описывая из него». «Смерть Ивана Ильича» появилась в 12-й части «Сочинений гр. Л.Н. Толстого» (1886 г.). Рукописный фонд повести (автографы, копии, корректуры) составляет 290 листов.
Начало повести установилось уже в первой редакции: «Я узнал о смерти Ивана Ильича...». О главном событии, в нарушение хронологии, сообщается сразу, а потом следует рассказ, как все происходило. Такая композиция будет использована в «Крейцеровой сонате», «Отце Сергии», романе «Воскресение», где сначала судят Катюшу Маслову, а позднее становится известно, что же привело ее в залу суда. Этот прием усиливает драматизм сюжета: все повествование освещено знанием конца.
Как большинство героев позднего Толстого, Ива Ильич — обыкновенный, заурядный человек, каких много, каковы все, везде, всегда. Но на пороге смерти с ним происходит переворот (автор настаивал, что рано или поздно это может и должно случиться со всяким), приходит сознание, что вся прошедшая жизнь была «не то». Повесть о смерти стала картиной поисков смысла жизни, его обретения, пусть и безнадежно опоздавшего. Опоздавшего для героя, но не для читателя, которого стремился разбудить Толстой.
Экзистенциалисты XX в., утверждавшие идею абсурдности бытия и неизбежного, фатального одиночества человека, ссылались на потрясающую силу, с какою все это изображено русским писателем в «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Между тем повесть одухотворена иной творческой задачей: показать, что смысл жизни в единении с людьми. Чем ярче представлен ужас разъединения, одиночества, тем необходимее выход из него. Душевная борьба, раскрытая мастером «диалектики души» как напряженный спор голосов (подобно диалогу в драме), внутреннего вопроса и внутреннего же ответа, в итоге разрешается просветлением. Нужно беспощадно осудить прошлое, чтобы преодолеть его; отказаться от эгоизма, «приятной жизни», отдавшись служению другим; разоблачить ложь, чтобы найти правду. Не заблуждения, как это было с Андреем Болконским, Пьером Безуховым, Наташей Ростовой, но всеобщая ложь, и своя собственная тоже, открываются Ивану Ильичу (проблески такого подхода — в последних частях «Анны Карениной»). Меняется и психологический анализ: истолкование взглядов, жестов призвано не объяснить невыразимое, недоговоренное словами, а разоблачить ложь — не только слов, но и всего поведения. Персонажи повести не живут, не чувствуют, не действуют, а «делают вид». Исключение составляют буфетный мужик Герасим, жалеющий больного барина, и сын-подросток. И главное — перестает лгать себе и окружающим сам Иван Ильич.
«Смерть Ивана Ильича» Толстого, появившаяся среди «последних произведений» (отрывки из «Так что же нам делать?», «народные рассказы»), с потрясающей силой свидетельствовала, что, пережив духовный кризис, Толстой не отказался от художественного творчества, но поднял его на иную высоту. Осенью 1886 г. создана драма «Власть тьмы», вскоре началась работа над повестями «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий», романом «Воскресение».Своеобразие нового создания Толстого поняли и оценили многие современники.
В 1978 г. Петрозаводская студия телевидения поставила спектакль по «Смерти Ивана Ильича»; в Новочеркасске шел спектакль по повести и поздним рассказам Толстого.
1. ВОПРОСЫ ЖИЗНИ И СМЕРТИ И ФИЛОСОФИЯ БЫТИЯ В ПОВЕСТИ Л.Н. ТОЛСТОГО «СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА»
Повесть «Смерть Ивана Ильича» была впервые издана в 1886 году. В ней, как и в «Исповеди», отразились духовные искания Толстого. Это одно из первых произведений, где смерть показана настолько реалистично, «со всей страшной ясностью» . Но в повести интересна не столько сама смерть, сколько духовная эволюция героя, его сомнения и переживания.
С точки зрения «прозрения» Ивана Ильича, всю его жизнь можно разделить на три части: до болезни, сама болезнь и смерть (последние два часа агонии).
Жизненная философия героя до болезни сводилась к простым внешним правилам, которые были приняты в обществе. Главным критерием выступало «приличие», приличие в общении, в выборе знакомых, в обстановке, в семье. «Супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того чтобы исполнять свой долг, то есть вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать – определенное отношение, как и к службе».
Автор не раз подчёркивает, что жизнь Ивана Ильича была самая обычная: «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная». Герой живёт по схеме, выработанной уже людьми его круга: учёба, служба, романы, модистки, попойки, женитьба, карьерный рост – всё в рамках приличия общества. Иван Ильич даже в смерти выглядит, как все мёртвые: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб…»
Эта «обычность» призвана сказать, что рано или поздно такое случится с каждым, но никто не задумывается об этом, а если задумывается, то гонит подобные мысли. Пётр Иванович старается не думать о своей возможной смерти, не думал о ней и Иван Ильич, воспринимая это явление, как нечто абстрактное, совершенно к неприменимое к нему.
Одно из главных стремлений героя – комфорт, удобная, спокойная жизнь. С этой целью Иван Ильич ищет доходную должность, сам занимается обстановкой дома, волнуясь за каждую мелочь, не вникая в семейные проблемы, устанавливает наиболее удобные и приятные отношения с женой.
Приличная, комфортная жизнь – вот основной принцип героя до болезни. Но появляется нечто, что «стало портить установившуюся было в семействе Головиных приятность легкой и приличной жизни».
Это нечто – осознание Иваном Ильичом собственной болезни. Подобное осознание постепенно разрушает прежние жизненные принципы и ценности героя. Сначала Иван Ильич пытается свою болезнь ввести «в рамки приличия», он ездит к докторам, выполняет все предписания, читает медицинские книги, советуется со знающими людьми и убеждает себя в том, что болезнь отступила.
Но вскоре и эта видимость «контроля над ситуацией» исчезает. Иван Ильич становится требовательным, раздражительным, он сам разрушает созданный с таким трудом комфорт. «Опять на него нашел ужас, он запыхался, нагнулся, стал искать спичек, надавил локтем на тумбочку. Она мешала ему и делала больно, он разозлился на нее, надавил с досадой сильнее и повалил тумбочку. И в отчаянии задыхаясь, он повалился на спину, ожидая сейчас же смерти».
В течение всей болезни Ивана Ильича мучают экзистенциальные сомнения. Сначала это неверие в свою смерть, затем неприятие смерти, как факта. Далее герой осознаёт, что для него жизнь заканчивается. Этот новый виток в размышлениях рождает новые переживания, Иван Ильич не понимает, за что с ним происходит такое.
Это следующий шаг в духовной эволюции героя, страх смерти и непонимание подтолкнули его к размышлениям. Головин постепенно приходит к выводу, что во всей жизни его была одна «светлая точка» - детство, а «потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее». Чем больше постигал Иван Ильич эту истину, тем яснее видел, что жизнь его летит к концу. Сначала он попытался бороться, но понял, что бесполезно. У героя осталось лишь одно сомнение: «Мучение, смерть... Зачем?»
Иван Ильич мучался и духовно и физически. Боль и непонимание заставили его усиленно искать ответ. Головин внезапно осознаёт, что жил неправильно, что вся его жизнь потрачена впустую, и вернуть ничего нельзя. Осознание это приходит, когда Иван Ильич нечаянно сопоставляет свою семью, надуманные ценности жены и детей, их ложь, притворство и мужика Герасима, который единственный из всего окружения Головина не обманывает и не притворяется.
Главный герой замирает на середине своего эволюционного пути. Он отверг принципы своего общества, своей семьи, как нечто фальшивое, пустое, суетное, но приблизиться к простой жизненной правде Герасима Иван Ильич не может, он не знает, как это сделать и чувствует, что упустил что-то важное.
С этого момента страх смерти заполняет Головина, знать, что жил не правильно, и не знать, как всё исправить – вот главное мучение Ивана Ильича. Он понимает, что не жил, а времени уже не осталось. Весь ужас героя проявляется в крике: «Не хочу!» Это последняя борьба Головина с неизбежным.
Всю жизнь Ивана Ильича волновала лишь собственная персона. Чины, деньги, связи – всё, чтобы сделать хорошо себе. Из-за этого он и не воспринимает простой мудрости Герасима, который бескорыстно трудится для умирающего, забывая про себя и свои дела. Головин просто не знает такой жизни, не знает, что можно жить для людей, для семьи.
Когда Иван Ильич проваливается в чёрную дыру своего сознания, он видит впереди свет. Это шанс пройти жизненный путь назад, т.е. через всю темноту, к той одной «светлой точке». Здесь можно проследить мотив детства. Герой помнит, что жизнь его была «то», когда он был ребёнком, эти воспоминания часто посещают Головина во время болезни. Когда же Иван Ильич мысленно проходит через черноту, ему открывается свет, и он чувствует, что кто-то целует его руку. Это его сын, ребёнок. При виде мальчика Головин осознаёт ту истину, которая раньше не давалась ему: нужно жить для других, думая о других, заботясь о них. Ивану Ильичу становится жалко свою семью, это первое чувство не для себя, и герой ясно осознаёт, как можно поправить жизнь – прекратить мучить родных людей. И страх уходит, боль отступает, смерти нет, остаётся только свет, простой свет истины, который впервые увидел Иван Ильич. И первый поступок, который Головин совершает для других – это избавление его семьи от мучений, от самого себя. Но уход Ивана Ильича нельзя назвать смертью, сам он говорит, что смерти нет, значит, это нечто другое. В человеческом бытие только одно явление противостоит смерти – это рождение.
Мы считаем, что то, что произошло с Иваном Ильичом, это его духовное рождение, ему открывается истина, он видит свет, недаром Петр Иванович видит на лице покойного «выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно». Просто Головин сумел поправить свою жизнь.
2. ПРОСТРАНСТВЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ПОВЕСТИ.
Пространственная организация повести весьма интересна. Пространство можно разделить на физический мир и духовный мир героя. До болезни физический мир обширен и многосторонен. Иван Ильич ведёт динамичный образ жизни: из Петербурга он переезжает в провинцию, там посещает приёмы, вечера, ходит на службу, ездит в гости. После женитьбы Головин с семьёй еще раз переезжают, Иван Ильич отправляется хлопотать о более доходном месте. Т.е. до болезни Головина окружает огромное пространство. При этом, несмотря на все перемещения, герой ни разу не задумывается о смысле жизни, он вообще не размышляет, а просто выполняет предписанные обществом правила
Когда Иван Ильич узнаёт о своей болезни, его физическое пространство начинает сужаться. Сначала Головин ещё ездит в суд, в гости, к доктору, но постепенно он сокращает эти перемещения, пока не перестаёт выезжать. Но на этом сужение не останавливается. Иван Ильич живёт в границах дома, потом своей комнаты, затем он не встаёт с дивана, более того лежит, отвернувшись к спинке. Этот диван – финальная точка, пространство героя сокращается до минимума. Но вот парадокс, чем меньше физические границы героя, тем шире становится мир его мыслей. Именно в этом крохотном пространстве, на диване, Иван Ильич постигает смысл бытия. «Иван Ильич уже не вставал с дивана. Он не хотел лежать в постели. И, лежа почти все время лицом к стене, он одиноко страдал все те же неразрешающиеся страдания и одиноко думал все ту же неразрешающуюся думу».
Внутренний мир героя начинает разворачиваться лишь во время болезни. В начале, это лишь «клочок» сознания, который включает в себя силлогизм о Кае и размышления о невозможности смерти.
Чем дальше заходит болезнь героя, тем глубже и нравственнее становится его духовная жизнь. Головин не только сомневается и размышляет, он делает выводы, которые порождают стремление что-то изменить. "А если это так, - сказал он себе, - и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил все, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?"
Важной частью пространства внутреннего мира героя является темный коридор, сквозь который проходит Иван Ильич. Именно этот коридор – финальный шаг в духовной жизни Головина. В нём остаются все сомнения, терзания и мысли героя, душа Ивана Ильича выходит к свету, к «точке абсолюта» понимания, это свет знания – как поправить свою жизнь, т.е. коридор – это символ всех нравственных поисков героя на пути к истине.
Если сравнить внутреннее пространство души героя с геометрической фигурой, оно будет напоминать два треугольника, соединённых вершинами. Детство Головина – светлые, чистые моменты. Духовная жизнь в нём разворачивается во всей широте и многогранности, но чем дальше, чем взрослее герой, тем духовное пространство уже и уже. До пиковой точки. Эта точка – известие о болезни, с этих пор Головин начинает мыслить, терзаться, а значит, совершенствоваться морально. И пространство его души всё расширяется, пока не охватывает свет истины.
3. ВРЕМЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ПОВЕСТИ
Время в повести распределено очень неравномерно. Здесь можно проследить тот же мотив сужения, что и в пространственной организации. Период «до болезни» включает в себя детство героя, его юность и семнадцать лет службы. Это время зрелости героя исчисляется годами. За все семнадцать лет в жизни Ивана Ильича не случилось ничего такого, на чём автор хотел бы остановиться. «После двух лет службы в новом городе Иван Ильич встретился с своей будущей женой». «После семи лет службы в одном городе Ивана Ильича перевели на место прокурора в другую губернию.»
Единственное значимое событие – это болезнь. В этот период время становится дискретным. Сначала счёт идёт на месяцы, затем, когда Иван Ильич уже не выходит из дома он отсчитывает недели. Каждая глава начинается с замечания о том, сколько уже прошло. «Так шло месяц и два». «Прошло еще две недели». «Так прошло две недели».
Наконец, когда Головин уже не встаёт с дивана, время становится максимально дробным. Это последние три дня жизни героя и день смерти, расписанный, практически, по часам. В момент умирания время останавливается полностью, а затем снова набирает ход (два часа агонии), но для Ивана Ильича финальным становится то мгновенье, когда он осознаёт, как можно ещё поправить свою жизнь. Головин в момент своего сознания приходит к точке абсолюта, которая находится вне времени и пространства, он соединяется с Богом: «Он хотел сказать еще "прости", но сказал "пропусти", и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо».
Время болезни – быстрое, и чем ближе конец, тем больше духовных исканий у героя. Головин с жадностью ловит каждое мгновение, боясь не успеть понять смысл существования.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Рассмотрев пространственно-временную организацию текста и его экзистенциальную проблематику, мы пришли к выводу, что время и пространство непосредственно связаны с духовными исканиями героя.
Тут можно проследить закономерность: чем меньше остаётся у Ивана Ильича времени, чем уже границы его существования, тем обширнее и сложнее его нравственная жизнь. С одной стороны, это связано с отречением от своего круга и пересмотром жизненных ценностей, всё общество сосредотачивается для Головина в одном человеке – мужике Герасиме, единственное представление о комфорте – держать ноги высоко над головой, чтобы хоть как-то утишить боль, все приличия сводятся к стыду своего измождённого болезнью тела. С другой – автор хотел показать, что в жизни человека есть только два непостижимых явления: рождение и смерть. Чтобы постигнуть тайну одного, необходимо понять другое.
Повесть Л. Н. Толстого "Смерть Ивана Ильича" является подлинным шедевром мировой реалистической прозы. Я считаю, что это именно повесть, а не рассказ. У нас будет больше оснований для ответа на этот вопрос ближе к концу анализа.
Начинать целостный эстетический анализ произведения следует с метода.
Поскольку метод всегда реализуется в стиле, анализ метода будет одновременно анализом стиля. Но вот в чем конкретно увидеть " зерно метода", т. е. ключевое понятие, выражение, сцену, характеризующих метод произведения, - это всегда исследовательская проблема. В самом начале произведения мы узнаем, что Иван Ильич умер. Он прожил жизнь, ничем особо не примечательную -
как все. Именно эти самые обычные слова являются для повести ключевыми. "Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная..." (Здесь и далее все слова в тексте выделены мной - А. А.) В начале повести Толстой всячески подчеркивает типичность происходившего. "...самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я".
То, что все происходит как обычно, как всегда - принципиально важно. Из этого будет проистекать основной принцип обусловленности поведения главного героя (да и почти всех других героев тоже). Сослуживец Ивана Ильича приехал на панихиду: "Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает"."Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело... и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб... " "Он очень переменился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное - значительнее, чем оно было у живого".
Мотив "как всегда" и "как у всех" проходит через всю повесть - вплоть до духовного кризиса, когда Иван Ильич вынужден был индивидуально решать свою проблему. Мотив этот достигает своей кульминации тогда, когда Иван Ильич получает новое назначение, переезжает из провинции в столицу, устраивается на новой квартире. Ему кажется, что вот тут-то он и выделился по-настоящему. "В сущности же, было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга: штофы, черное дерево, цветы, ковры и бронза, темное и блестящее - все то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было даже обратить внимание; но ему это казалось чем-то особенным". Стремление быть "как все", быть похожим "на всех" ("на всех людей известного рода", т. е. на более богатых и вышестоящих) - вот главный принцип обусловленности поведения Ивана Ильича.
Итак, точка опоры найдена. В чем заключается особый интерес того, что совершалось "как всегда", будет видно позднее, а сейчас отметим еще одну стилевую особенность, чрезвычайно усиливающую, сознательно концентрирующую типичность происходящего: поэтику имен повести.
Прежде всего отметим, что либо имя, либо отчество, либо фамилия Ивана Ильича Головина так или иначе связаны с именами всех действующих лиц повести.
"Сотоварищи" Ивана Ильича: Иван Егорович Шебек, Петр Иванович, Федор Васильевич. Последний, казалось бы, не имеет "ничего общего" с именем главного героя. Однако Толстой выявляет скрытую связь "сотоварищей": дело в том, что жену Ивана Ильича зовут Прасковья Федоровна (в девичестве Михель). Поэтому Федор Васильевич отнюдь не выпадает из тесного круга живущих "как все". В начале повести мелькают - однажды - фамилии господ, претендующих на места, освободившиеся вследствие перемещений, вызванных смертью Ивана Ильича Головина: Винников, Штабель. Фамилия первого содержит часть фамилии Головина (Винников), фамилия второго напоминает девичью фамилию жены Головина.
Во время самого сильного служебного кризиса решающее влияние на карьеру Ивана Ильича оказали друзья и покровители. "Взлет" Ивана Ильича чрезвычайно напоминает карьеру Винникова или Штабеля. "В Курске подсел в первый класс (все перечисленные до этого момента и далее господа принадлежат к первому, лучшему классу - А. А.) Ф. С. Ильин, знакомый, и сообщил свежую телеграмму, полученную курским губернатором, что в министерстве произойдет на днях переворот: на место Петра Ивановича назначают Ивана Семеновича.
Предполагаемый переворот, кроме своего значения для России, имел особенное значение для Ивана Ильича тем, что он, выдвигая новое лицо, Петра Ивановича, и очевидно, его друга Захара Ивановича, был в высшей степени благоприятен для Ивана Ильича. Захар Иванович был товарищ и друг Ивану Ильичу".
Иван Ильич был вторым сыном такого же крупного, как впоследствии и он сам, чиновника тайного советника Ильи Ефимовича Головина. Старший сын, Дмитрий Ильич, "делал такую же карьеру, как и отец": младший, Владимир Ильич, был неудачник, т. е. не как все известного рода люди: "в разных местах напортил себе и теперь служил по железным дорогам" (т. е. все же был чиновником).
Сестра, Екатерина Ильинична, "была за бароном Грефом, таким же петербургским чиновником, как и тесть". Самый, казалось бы, экзотический "барон Греф" по сути дела оказывается родственником Ивана Ильича и таким же чиновником.
У Ивана Ильича - трое детей: Елизавета Ивановна, Павел Иванович и Василий Иванович. За Елизаветой Ивановной ухаживает Федор Дмитриевич Петрищев, сын Дмитрия Ивановича Петрищева. Будущий зять Ивана Ильича - судебный следователь, т. е. буквально идет по стопам будущего тестя.
Можно было бы перебрать действительно всех персонажей повести и обнаружить неслучайность их имен. Но и сказанного вполне достаточно, чтобы резюмировать: сходство, совпадение, внутренняя рифмовка имен подчеркивают сходство Ивана Ильича со всеми остальными. Все остальные - те же иваны ильичи, и достаточно понять одного Ивана Ильича, чтобы понять всех. Не случайно имя Иван является почти нарицательным по отношению к русским.
Кроме "объединительного" кода в поэтике имен просматривается и социальный код: уже название произведения "Смерть Ивана Ильича" оппозиционно таким возможным вариантам названия, как "Смерть чиновника" или "Смерть Головина". Подобное обращение - Иван Ильич - узаконено среди людей, ездящих в первом классе, влияющих на судьбы России. Перед нами история жизни и смерти чиновника, становящегося человеком, но несущего на себе родимые пятна своей среды, своего круга. Перед нами история человека лучшего, высшего, избранного общества. (Кстати, прототипом героя повести послужил Иван Ильич Мечников, прокурор Тульского окружного суда, скончавшийся от тяжелого заболевания.)
На этом фоне особняком стоит имя одного персонажа - молодого буфетного мужика Герасима. (Имя Петра-лакея, тоже употребляемое без отчества, во-первых, не уникально, а во-вторых, легко трансформируется в отчества и фамилии благородных господ (например, в фамилию жениха Елизаветы Ивановны). Имя Герасима попросту невозможно представить в среде Ивановичей и Ильичей.) С какой целью Толстой выделяет этот персонаж мы поговорим позднее.
Есть и иные смысловые коды в поэтике имен. Так, имя Иван (Иоанн) в переводе с древнееврейского означает: Бог милостив; Илья (Илия) переводится следующим образом: Иегова есть Бог. "Божественный" подтекст имени-отчества главного героя станет вполне ясен в финале повести.
А сейчас вернемся в основное русло и продолжим нить рассуждений: зачем Толстому понадобилось обратиться к "самой простой и обыкновенной жизни" - жизни, которой живут все "лучшие" люди России, образованные, культурные? И что означает: жить как все?
Дело в том, что: "Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная". Жизнь, которой живут все - причем, избранные все - ужасна, порочна в своей основе - вот что является главным "предметом" Толстого.
Сразу же обратим внимание: из только что полностью процитированной фразы явственно виден "указующий перст" того, кто взял на себя право, смелость и ответственность судить о том, что является подлинным добром и злом для человека. Перст этот - постоянно, демонстративно указующий - принадлежит повествователю, образу автора, который в этой повести, вероятно, во многом напоминает самого позднего Толстого. Дидактическая, наставительная, почти библейская интонация необходима Толстому для создания и оценки требуемой концепции личности.
Как же изображает Толстой "обыкновенную" и в то же время "ужасную" жизнь личности?
Для того, чтобы изобразить заурядную, рутинную, ничем особо не примечательную жизнь, Толстой избирает чрезвычайно оригинальный, емкий, соответствующий сразу всем художественным задачам стилевой прием: писатель сосредотачивается не на отдельных сценах семейной, служебной и прочей жизни, а на ключевых нравственнопсихологических механизмах, определяющих закономерности соответствующей стороны жизни. Механизм поведения как таковой интересует повествователя. Несколько звеньев механизмов - вот и все, что считает важным и нужным сообщить повествователь о всей жизни своего героя - до того момента, пока сам смысл и способ такой жизни не довели героя до гибели.
Но затем при помощи этих же механизмов Толстой показывает процесс умирания - и одновременно превращение этого процесса в процесс нравственного оживания. В конечном итоге, смерть Ивана Ильича оборачивается торжеством жизни над смертью, духовного над телесным. Обратим внимание: одни и те же психологические механизмы реализуют разные духовные задачи. Смысл приема еще и в том, чтобы подчеркнуть противоречивое единство человека, показать: в нем есть все, чтобы быть кем угодно. И то, кем человек становится, зависит от многих причин, но прежде всего - от него самого. Толстой, дав человеку все, возлагает на него ответственность за то, кем тот решается быть.
Вот почему в первой главе лицо покойного Ивана Ильича "было красивее, главное - значительнее, чем оно было у живого". В лице отражен результат происшедшей напряженнейшей внутренней борьбы. "На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым". Однако Петр Иванович не захотел вдуматься в смысл упрека или напоминания. Круг замкнулся. И следующий " ильич" будет так же в одиночку сражаться со смертью, а жизнь его будет по- прежнему "простой, обыкновенной и ужасной". В том и заключается сверхзадача повествователя (а с ним и автора), чтобы помочь разорвать этот порочный круг, чтобы тайно пережитую трагедию сделать явной - и тем самым попытаться спасти живых людей при помощи "искусственного", "рукотворного" произведения. Духовная сверхзадача Толстого представлена в художественной форме. И только эстетический анализ повести поможет выявить ее многогранную духовную содержательность.
Итак, проследим за кругами ада Ивана Ильича. Наш герой с самого начала жил как все: "легко, приятно и прилично". При этом он строго исполнял "то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми". Таким образом, выполнять долг - и означало жить "легко, приятно и прилично". Со временем Иван Ильич стал думать, что этот "характер жизни" "свойственен жизни вообще", а не только его жизни. Такое отношение к "долгу" (к АИ) характерно для сатирических героев. Иван Ильич и есть вплоть до пятой главы (почти половину повести) герой преимущественно сатирический. Местами сатира переходит даже в комическую иронию (см. начало третьей главы).
Таким образом, творческий метод повести Толстого заключается в том, чтобы показать героя, стремящегося жить "как все известного рода люди" (а именно: жить легко, приятно и прилично), в то же время показать сатирическую суть такой программы. Жить как все - значит взять правила жизни из конкретного социума и в этом же социуме в соответствии со своими индивидуальными особенностями попытаться их применить, вырабатывая попутно "несокрушимую" оправдательную идеологию. Иными словами, перед нами вариант реалистической обусловленности поведения, вариант реализма.
Именно для того, чтобы реализовать такую мировоззренческую программу персонажа и одновременно оценить ее как сатирическую, и понадобились Толстому "механизмы" (так перебрасывается мостик к стилю). Повествователь сухо, "протокольно" излагает канву жизни Ивана Ильича начиная с учебы в Правоведении. Сама манера изложения как бы намекает на то, что мы имеем дело если не с подсудимым, то по крайней мере с человеком, совершившим тяжкие проступки. По иронии судьбы (а от ее авторитарного возмездия герою, как известно, не уйти), подсудимый Иван Ильич сам оказывается рьяным слугой закона - судьей. (Вспомним: не судите, да не судимы будете.)
Перед нами - механизм становления юноши Ивана Головина в Правоведении; механизм начала карьеры в провинции; механизм превращения молодого юриста в матерого чиновника, опытного служивого зубра; механизм женитьбы Ивана Ильича на девице Прасковье Федоровне из ложно понятого чувства долга, а не из нравственной потребности; механизм притирки на начальной стадии супружеской жизни; механизм выработки стратегии служебного рвения под влиянием семейных невзгод. Все это - во второй главе (всего в повести глав - двенадцать). Третья глава начинается следующим образом: "Так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение семнадцати лет со времени женитьбы". До 1880 года. В этом году Иван Ильич получил неожиданно крупное повышение. В начале 1882 года Иван Ильич умирает в возрасте сорока пяти лет. Иными словами, во второй главе изложена почти вся история жизни - скудной, действительно "ужасной", недостойной человека.
Прозрения могло и не наступить: если судить по концепции, определяющей поведение героя, он бы мирно дожил до старости, повторив судьбу отца. Однако в соответствии с неким законом высшей справедливости (по иронии судьбы) все, накопленное, нажитое героем, оборачивается против него. Закон высшей справедливости - это тот принцип, обуславливающий поведение и судьбы людей, который исповедует повествователь, но не сам Иван Ильич; и это та необходимая моральная высота, которая позволяет повествователю "право иметь", чтобы так сурово отнестись к иванам ильичам. Так сознание Ивана Ильича просвечивает сквозь сознание повествователя.
Смертельное заболевание Ивана Ильича начинается с "обыкновенного", но "ужасного", как потом выяснится, ушиба: он ударился о те самые вещи, которые так упорно наживал, чтобы быть как все. Этот сюжетный ход как раз и "доказывает правоту" повествователя.
Однако содержание повести гораздо глубже, философичнее. Оно не ограничивается критическим отрицанием элементарной программы человеческого существования, но показывает духовный переворот, ведущий к нравственному прозрению, к Истине. И тут избранный Толстым метод обнаруживает фантастические художественные возможности. Толстой не только не отказывается от избранного метода, но, напротив, еще более сосредотачивается на механизмах - но каких!: механизмах начала нравственнопсихологического кризиса, его развития, кульминации и, наконец, разрешения.
Толстому это необходимо еще и вот по какой причине: избранная стилевая доминанта позволяет видеть за жизнью, подобной смерти, и смертью, возвращающей к жизни, не только смерть и жизнь конкретного Ивана Ильича, и не только жизнь и смерть Ивановичей и Ильичей, но человека вообще, человека как такового. Все индивидуальные национальные, социальные, психологические признаки личности и характера Ивана Ильича работают на выявление общечеловеческой сути, на выявление логики жизни и смерти человека.
Именно поэтому перед нами механизмы функционирования чиновника, семьянина, механизмы семейных конфликтов, механизм болезни (причем, на различных ее стадиях: начальной, в развитии и конечной); механизм умирания, нравственного прозрения, лечения, отношения окружающих к смертельно больному и т. д. Перед нами - архетипы всех перечисленных ситуаций и архетипы поведения в них человека, живущего "по лжи".
Приведу типичный пример такого механизма. Вот как повествователь анализирует наиболее общие причины семейных конфликтов в семье Головиных после начала болезни Ивана Ильича: "И Прасковья Федоровна теперь не без основания говорила, что у ее мужа тяжелый характер. С свойственной ей привычкой преувеличивать она говорила, что всегда и был такой ужасный характер, что надобно ее доброту, чтобы переносить это двадцать лет. Правдой было то, что ссоры теперь начинались от него. Начинались его придирки всегда перед самым обедом и часто, именно когда он начинал есть, за супом. То он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери. И во всем он обвинял Прасковью Федоровну. Прасковья Федоровна сначала возражала и говорила ему неприятности, но он раза два во время начала обеда приходил в такое бешенство, что она поняла, что это болезненное состояние, которое вызывается в нем принятием пищи, и смирила себя; уже не возражала, а только торопила обедать. Смирение свое Прасковья Федоровна поставила себе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужасный характер и сделал несчастие ее жизни, она стала жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа. Она стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него. Она считала себя страшно несчастной именно тем, что даже смерть его не могла спасти ее, и она раздражалась, скрывала это, и это скрытое раздражение ее усиливало его раздражение".
Повествователь неутомимо обобщает, стремится указать общие причины, закономерности поведения. Перед нами нет ни одной конкретной сцены; перед нами суть того, что происходит обычно на той или иной стадии того или иного процесса.
Аналитизм повествователя порой доходит до того, что он вообще убирает перечень конкретных причин (вроде испорченной посуды, локтя сына на столе, прически дочери) и полностью сосредотачивается на том, как это происходит, на самом механизме: "Доктор говорил: то-то и то- то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда... и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешивание вероятностей - блуждающей почки, хронического катара и болезни слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой".
Нам воспроизвели логику доктора, не желающего видеть реальность, уклоняющегося от нее, потому что констатация реального факта влечет за собой не "легкое и приятное" исполнение обязанностей, а нелегкий и неприятный труд души.
Механизмы, о которых идет речь, - психологические. Это классические образцы типично толстовского психологизма. Психологическая динамика (см. состояние Прасковьи Федоровны в конце первого приведенного отрывка) прописана скрупулезно и безукоризненно точно. Взаимодействие и взаимообусловленность сознания и подсознания, сознания и собственно психических сфер показаны блестяще.
Однако не сами по себе психологические закономерности интересуют повествователя и Толстого. Психологизм, как это всегда бывает, реализует иные стоящие за ним ценности и идеалы. Точный психологический анализ всякий раз позволяет вскрыть ложь поведения людей, несовпадение их мыслей и действий, мыслей и желаний. В этом - цель и смысл психологизма Толстого. Иван Ильич лжет, обвиняя во всех своих бедах Прасковью Федоровну. Прасковья Федоровна еще более лжет (в т. ч. и перед собой), не понимая, да и не желая понимать истинных мотивов своего и мужа состояния. Лжет доктор - себе и другим, не желая вникать в обременительные проблемы умирающего, обходя вопрос о жизни и смерти Ивана Ильича и заменяя его вопросом технологии болезни. Причем (ирония судьбы!), такую же лукавую подмену совершал и Иван Ильич в бытность свою судьей. Продолжу цитирование второго отрывка: "И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено. Все это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянув сверху очков на подсудимого. Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем все равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора". Механизм общения с подсудимыми (больными) вскрывает ложь поведения судей (докторов). А лгут они с одной целью: чтобы жить "легко, приятно и прилично", обходя вопросы, которые сразу же могут нарушить легкость и приятность бытия. До предела обнажен принцип психологического анализа: несовпадение мотивов с мотивировками, причин - с предлогами, поводами.
И путь Ивана Ильича - постепенное осознание окружающей его тотальной лжи и понимание того, что он жил как все - лгал как все. Превратившись из судьи в подсудимого, Иван Ильич не мог не признать ложь, так необходимую судьям, лучшим людям, для их душевного комфорта. "Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичем, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича".
Можно сделать некоторые промежуточные выводы. Логика нравственного прозрения Ивана Ильича, этапы духовного пути героя становятся и эстетической структурой повести. Стилевой доминантой, соответствующей художественным задачам Толстого, не могли стать принципы сюжетосложения: Толстой демонстративно выкладывает все сюжетные секреты вначале, переключая внимание читателей с того, что происходит, на то, как и почему это происходит. Если самая обыкновенная жизнь может быть и самой ужасной - это требует разъяснения и, стало быть, по-своему возбуждает читательское ожидание.
Было бы неверным отнести к стилевой доминанте речь и деталь (хотя там, где они употреблены, они использованы виртуозно). Диалогов и монологов сравнительно мало, деталь также не несет основную художественную нагрузку. Это вполне объяснимо: Толстого интересуют не конкретные сцены, где как раз и важны деталь и речь, а архетипы ситуаций.
Для воспроизведения нравственно-психологических механизмов Толстому необходима прежде всего повествовательная речь от третьего лица, речь аналитическая, объясняющая, убеждающая, вскрывающая противоречия душевной и духовной жизни. Отсюда - "наукообразный" синтаксис, с обилием сложноподчиненных предложений, материализующий причинно-следственные отношения исследуемых явлений. Пафос объяснения, анализа, всеви- дения явно оказывает решающее воздействие на выбор стилевых средств. Лексика - нейтральна, она не мешает анализу; метафорические возможности речи также стушевываются перед пафосом бесстрастного исследования. Многочисленные начала предложений с союза и поддерживают напряженную "библейскую" интонацию, соответствующую причинно-следственным переходам и сцеплениям. (Кстати, помимо синтаксиса, в повести много смысловых реминисценций из священного писания, служащего, очевидно, нравственной опорой повествователю.)
Отметим и такую принципиально важную особенность повести: стиль ее гибок и изменчив. Он следует не формальному требованию монолитности и единообразия, но "оживает", фиксируя возвращение к живой (не формальноправильной) жизни Ивана Ильича.
Повествователь все чаще начинает уступать место самому Ивану Ильичу в осмыслении им своих невзгод. Нравственная активность, естественно, отражается в стиле. С пятой главы, с моментов решительного прозрения появляется внутренние монологи Ивана Ильича. Они последовательно ведут к основному внутреннему конфликту. Проследим, как конкретно осуществляет это Толстой.
В шестой главе повествователь вначале сам объясняет, что происходит в "глубине души" Ивана Ильича: "В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого". Иван Ильич знает, но не понимает. Глубинное сознание отторгает формальное знание, которое становится для первого не более, чем сопутствующей информацией. Далее повествователь берет на себя труд объяснить это противоречие на примере силлогизма из учебника логики: Кай - человек, люди смертны, потому Кай смертен. И Иван Ильич Головин начинает, наконец, жить не формально, руководствоваться не формальной логикой, не только головой, но и душой, чувствами (заметим: еще один, и, конечно, не последний, смысловой код поэтики имен): "И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, - мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно.
Так чувствовалось ему."
Толстой - гениален. Иван Ильич идет к истине не формально-логическим, а чувственно-интуитивным путем. Поэтому и истина Ивана Ильича будет простой, но "неизрекаемой". Ее легче постичь, чем потом объяснить.
Посредник между автором (Толстым) и героем постепенно сменяет "гнев на милость". Сатирические интонации по отношению к Ивану Ильичу уступают место трагическим; сам Иван Ильич с высоты почувствованной им истины начинает в душе сатирически обличать "всех". Он становится союзником повествователя, и они как бы на равных участвуют в освещении нравственного переворота в душе главного героя.
Монологи Ивана Ильича свидетельствуют о происходящей в нем интенсивной внутренней жизни: "Если бы мне умирать, как Каю, то я так бы и знал это, так бы мне и говорил внутренний голос..." "Внутренний голос" как нечто "более умное" говорил бы "мне" - т. е. кто-то "другой" во мне говорил бы "мне": в Иване Ильиче просыпается голос гуманистической совести.
Общение Ивана Ильича с собой - раздвоение его личности, противостояние себя прошлого и себя истинного - будет окончательно формализовано в диалоге с самим собой: "Потом он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нем. -
Чего тебе нужно? - было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое он услышал. - Что тебе нужно? Чего тебе нужно? - повторил он себе. - Чего?
Не страдать. Жить, - ответил он.
И опять он весь предался вниманию такому напряженному, что даже боль не развлекала его. -
Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно. -
Как ты жил прежде, хорошо и приятно? - спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но - странное дело - все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все - кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно было бы жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом.
Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое".
В этом отрывке, помимо всего прочего, следует обратить внимание вот на что. Во-первых, повествователь настойчиво вскрывает тот пласт сознания, который он называет "голос души", говорящий "не звуками" и не "ясными" словами, а неконтролируемым "ходом мыслей". Во-вторых, эта стихия управляла Иваном Ильичом только в детстве - и только в детстве он и был счастлив. Потом он, как и все, был скован доктринами разума. И разум обманул, подвел его: "В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь... И вот готово, умирай!"
Таким образом, замена косвенной речи на монолог, монолога - на диалог представляет собой не формальные изыски и приемы, а глубоко мотивированную динамику стиля, отражающую смену принципов обусловленности поведения персонажа и, конечно, динамику пафоса. Иначе говоря, эволюция личности влечет за собой эволюцию метода, а он в свою очередь - стиля.
Вполне естественно, главным источником мучения Ивана Ильича стало то, чему он с таким усердием и успехом поклонялся всю жизнь: "Главное мучение Ивана Ильича была ложь, - та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень
хорошее. Он же знал, что, что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду... была ужасно мучительна для Ивана Ильича".
Отрывок этот великолепно демонстрирует крен сатирического героя в сторону ГИ и резко критическое отношение к АИ (к "общественному мнению"). Перед нами уже трагический персонаж, попавший в безысходный мировоззренческий тупик. Эмоциональность повествователя, дотоле тщательно маскируемая им под сдержанность, выступает как нравственная поддержка Ивану Ильичу. Здесь их голоса сливаются в унисон.
Неожиданную поддержку находит Иван Ильич в Герасиме, ухаживающем за господином. "Утешение" Ивана Ильича состоит в том, что Герасим не лгал. Он понимал, что барин помирает и просто жалел его. Казалось бы, грубоватая констатация факта ("все умирать будем") должна была расстроить Ивана Ильича, но все оказалось наоборот. "Приличие" требовало не замечать умирания человека и относиться к нему как ко всем. Такое формальное уравнивание Ивана Ильича со всеми фактически означало невнимание, равнодушие к нему. А Герасим относился к нему как умирающему, и потому жалел его. Герасим и научил Ивана Ильича жалости. Жалость эта не формально, а по существу объединяла людей. Ивану Ильичу, барину, и в голову не пришло обидеться, когда буфетный мужик переходил с ним на "ты", как с равным: "Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?"
Толстой очень искусно выписывает атмосферу лжи, постоянно окружавшую Ивана Ильича и бесконечно его терзавшую. Вот, возможно, наиболее яркий эпизод, состоящий из нескольких композиционных фрагментов. Дочь с женихом собрались ехать в театр смотреть Сару Бернар. Они вошли к умирающему Ивану Ильичу и завели светский разговор о достоинствах игры знаменитой актрисы. Этот разговор глубоко оскорбил умирающего, и это отразилось на его лице. Все замолкли. "Надо было как- нибудь прервать это молчание. Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась. Она прервала молчание. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась. -
Однако, ЕСЛИ ЕХАТЬ (выделено Толстым - А. А.), то пора, - сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно, значительно о чем-то им одним известном, улыбнулась молодому человеку и встала, зашумев платьем.
Все встали, простились и уехали".
"Если ехать" - означает: если жить по прежним правилам, то следует ехать. А если разоблачить ложь, то надо забыть о легкости и приятности жизни и никуда не ехать, а вести себя как-то иначе с умирающим. Выбор был сделан: все уехали в театр. (Тут уместно сделать небольшое отступление - "вылазку" непосредственно в реальность. Известно отношение Толстого к условному театру. Он считал нереалистическое искусство фальшью и ложью. И то, что умирающего бросили со своими действительно грандиозными реальными духовными проблемами, променяв его на театр, на фальшь и ложь, которые так ненавидит Иван Ильич, вносит дополнительные смысловые оттенки в сюжетный ход, в поведение персонажей и в оценку их поведения. Однако если оставаться только в границах текста и отвлечься от субъективного толстовского отношения к театру (на самом деле театр ведь не обязательно ложь), то мы должны констатировать: Ивану Ильичу предпочли театр - иллюзию жизни (но не ложь!). Только этот подтекст прочитывается в тексте. Отождествлять личность писателя и образ автора - недопустимо. Это ведет просто-напросто к подмене художественного мира - реальным.
Исследуя произведение, не всегда корректно ссылаться на личность писателя. Апелляция к скрытым субъективным, авторским смыслам, а не к смыслам объективным, видимым всем без предварительного знакомства с биографией и личностью Толстого, грозит перевести анализ в произвольную интерпретацию текста. Но с другой стороны, квалифицированная интерпретация может помочь увидеть действительно неявные смыслы, которые способны обогатить восприятие конкретного художественного текста, не искажая при этом его. Такая интерпретация должна дополнять анализ, но не подменять его.)
Трактовка произведения сквозь личность Толстого не входит в задачи моего анализа.
Перед нами типично толстовский психологический диалог с пространным аналитическим комментарием, который позволяет видеть за репликой гораздо более того, что она формально содержит. Но обратим внимание: мы стали свидетелями конкретной сцены - в своей единичности и уникальности. Не общий механизм обиды на равнодушие окружающих интересует здесь повествователя, а именно отдельная сцена. Вроде бы, речь идет о том же, просто прием другой. На самом деле этот иной прием таит в себе и иные смыслы. Отдельная сцена - по закону образности - воздействует и на читателя, и на героя гораздо эмоциональнее "архитипических" картин. Герой ведь становится все более ранимым; и всех больнее ранят самые близкие люди. (Отметим: вновь скрытая библейская "цитата".) В заключительном эпизоде, после отъезда всех домочадцев в театр, Иван Ильич посылает за чужим мужиком Герасимом.
Кроме того, дело идет к смерти, и каждое мгновение становится именно отдельным, неповторимым; мгновения уже не сливаются до неразличимости в один сплошной бесконечный ряд (архетип), а каждое стоит особо. Их уже осталось мало. Это последние капли жизни.
Кроме того, эти мгновения становятся этапами быстротечной духовной эволюции.
Наконец: каждое мгновение приобретает свое неповторимое лицо, а уж человеку это положено и подавно: вот еще один глубинный смысловой подтекст этой бытовой сценки.
Однако на трагических противоречиях не завершается крестный путь бывшего судьи, судившего обо всем так легко и просто, "...ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было главное его мучение.
Нр авственные его страдания состояли в том, что в эту ночь (опять конкретное событие - А. А.), глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была "не то"."
Одно дело - видеть порочность своих прежних идеалов, и совсем иное - решительно отрицать их. Иван Ильич попал в трагический вакуум: былые идеалы изжиты до конца, а новых пока нет. Но уже то, на какой основе отвергается старое, может кое-что сказать о несуществующем пока новом. Иван Ильич сводит счеты со старым, глядя на лицо Герасима. И сама постановка вопроса по-герасимовски проста, стилизована под нерефлектирующую народную мудрость: "а что, как и в самом деле вся моя жизнь (...) была "не то".
Летописец жизни Ивана Ильича бесстрастно, возвращаясь к первоначальной манере, констатирует: как только Иван Ильич сказал себе, что было "не то", "поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели". Вот он новый - и последний - порочный круг, в который попал Иван Ильич: отсутствие перспективы, позитивной программы, признание полного жизненного краха заставляют ненавидеть себя и "всех"; ненависть порождает физические страдания, а вместе с ними и идею смерти, т. е. бессмысленности всего происходящего, - впечатления, возникающего от отсутствия перспективы.
"Сознательно", головным путем, путем рациональных выкладок и обоснований круг, очевидно, было не разомкнуть. Во всяком случае, ни повествователь, ни Иван Ильич не видели в этом направлении никаких перспектив. Очевидно, так же не видел их и автор. (Толстой не дал в этой повести повода принципиально размежеваться с повествователем; последний очень напоминает рупор идей автора.)
Бессилие разума актуализирует животное начало в человеке. Единственный раз в повести на первый план выступает фонетический уровень текста: "У! У! У!" - кричал он (Иван Ильич - А. А.) на разные интонации. Он начал кричать: "Не хочу!" - и так продолжал кричать на букву "у ".
Казалось, из трагического противоречия выхода нет и не может быть (в предлагаемой системе отсчета). Но бессилие разума в нематериалистической системе ориентации означает всесилие чего-то другого. Когда все было учтено, и разум не мог подсказать достойного выхода из трагического тупика, Г оловин терпит последнее - и спасительное! - поражение. "Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то". Иван Ильич попытался "рационализировать" свет в конце дыры. " - Да, все было не то. (...) Что ж "то"? -спросил он себя и вдруг затих". Вместо ответа он "почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. (...) Ему стало жалко ее".
Очень непростой финал повести опять же требует прежде всего филологического, эстетического комментария, без которого не ясен будет финал духовный.
Итак, Ивану Ильичу "открылось, что жизнь его была не то"; ему "стало жалко"; "вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон". Безличные конструкции подчеркивают иррациональность, непостижимость произошедшего ("вдруг"!). Синтаксис предельно упрощается: аналитическая вычурность, отражая неуместность рационального, редуцируется до немногословной, прямо скажем, неземной, мудрости. Сам повествователь словно бы стушевался: он "вдруг" из активного персонажа превратился в статиста, " просто" передающего логику событий там, где без него не обойтись. Он словно онемел и вроде бы немотивированно отказался от своего до этого момента безжалостного комментария.
Повествователь уступил место тому, что ни в каких комментариях не нуждается, да и никакими комментариями не объяснимо. Разум капитулировал перед чудом сверхъестественного обновления, прикосновения к непостижимой истине.
Естественно, боль сразу же утихла. "Вместо смерти был свет". Иван Ильич умирает с радостью, отрицающей ужас смерти. Радость - от воспринятой "откуда-то" истины. А истина состоит в том, что Иван Ильич, наконец, отвергает бездуховную ориентацию (жить легко, приятно и прилично) и познает такую жизнь (пусть на мгновение), после которой и умирать не страшно. "Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер".
Он умер на половине вздоха, задышав полной грудью. Но если один Иван Ильич смог победить смерть (точнее: нашел рецепт победы), то все остальные наверняка смогут рано или поздно нравственно ее преодолеть. Иван Ильич умирает как герой, утверждая АИ, а вместе с ними ту инстанцию, которая ему их подарила. "Жалко их (людей, "всех" - А. А.), надо сделать так, чтобы им не больно было". Трагизм разрешается в героику - вот откуда такой "светлый" финал. Это, конечно, героика религиозного, жертвенного, сострадательного типа.
Но художественная логика произведения - не линейная, одномерная логика. Последняя точка может и не совпадать с истинным финалом. Архитектоника повести во многом заставляет подкорректировать финал. Первая глава повести, по существу, есть и последняя глава, т. е. тринадцатая. По крайней мере, хронологически; а хронологический принцип сюжетосложения в этой повести совпадает с концентрическим. Толстой и формально, и по существу замыкает круг повести: композиционный и смысловой.
Думаю, теперь ясно, почему это повесть, а не рассказ. Перед нами в деталях, по фазам прослежен процесс созревания, развития и разрешения противоречия, тогда как рассказу важна демонстрация противоречия.
Гроб с телом героя, у которого на лице лежит последняя печать торжества над смертью, окружают сатирические персонажи. Нравственный опыт героя не востребован ими, не нужен им. Вещи по-прежнему показывают свою цепкую власть над хозяйствами; и повествователь по-прежнему смеется горьким сатирическим смехом (настолько горьким, что почти не смешно) над близкими и сотоварищами достойно усопшего: "Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала ему руку. Войдя в ее обитую розовым кретоном гостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на расстроившийся пружинами и неправильно подававшийся под его сиденьем низенький пуф. Прасковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, но нашла это предупреждение не соответствующим своему положению и раздумала. Садясь на этот пуф, Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне. Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц и мебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантилий за резьбу стола. Петр Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф стал волноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и Петр Иванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не все отцепила, и Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовался и даже щелкнул. Когда все это кончилось, она вынула чистый батистовый платок и стала плакать".
Перед нами самый настоящий бунт вещей - бунт против бесконечной, никогда не прекращающейся лжи и в мелочах, и в самых важных вопросах жизни. Именно такой бунт привел к гибели Ивана Ильича. Повествователь подчеркивает, что даже бездушные вещи не в состоянии вынести невиданного глумления человека над своей собственной природой.
Начало повести, как ни странно, изрядно омрачает ее оптимистический финал. Но у начала всегда есть конец - оптимистический, как мы помним, конец. Диалектическое совмещение в человеке противоположных начал и невозможность победы без привкуса горечи - такой подход к жизни и человеку позволяет Толстому создать гениальный реалистический шедевр.
В финале двенадцатой главы Иван Ильич умирает уже без имени, без фамилии и без отчества. Начиная с того момента, как "Иван Ильич провалился, увидал свет", он перестал быть Иваном Ильичом Головиным. Он будет назван еще тридцать три раза, но только при помощи, главным образом, личных местоимений (преимущественно третьего лица) в разных падежах. Он стал просто человеком, всече- ловеком, умершим за всех остальных людей. Параллель с Иисусом Христом здесь очевидна.
Однако смысл финала (и всей повести) шире однозначных истолкований. Неправомерно толковать реалистическую повесть Толстого только в религиозном плане (личная религиозность автора не может выступать здесь как решающий аргумент), или только в социологическом, или каком-либо ином "отдельно взятом" плане. Принципиальная поливариантность трактовок - непременное условие истинно художественного произведения, в этом нет ничего удивительного. Конечно, мы выбираем какую-то одну систему отсчета, в которой разные планы увязаны друг с другом, иерархически организованы, в которой более " важные" планы поглощают планы второстепенные. И в этом смысле наша трактовка является монотрактовкой.
Однако сама проблема выбора трактовки (посредством целостного анализа!) возникает только потому, что писатель сумел показать объективную сложность личности, понятую и отраженную реалистически. Причем, объективная сложность личности может быть отражена более глубоко, чем это субъективно представлялось автору. Нас ведь интересует объективная художественная ценность произведения, а не субъективная авторская интерпретация его. Главное заключается в том, что залогом высочайшего художественного уровня повести стала смелая и честная попытка Толстого разрешить кардинальные "экзистенциальные дихотомии" человека. Толстой именно переживает мысли, а не смутно живописует словом. И концепция его оборачивается оригинальным вариантом реалистического стиля.
Разумеется, целостный эстетический анализ повести Толстого может быть и иным. Но если это будет целостный эстетический анализ, он непременно будет включать в себя анализ понятий концепция личности, метод, стиль.
Наконец, последнее. Данное исследование поэтики и идейного потенциала произведения никак не может претендовать на исчерпывающее постижение шедевра Толстого. Мне важно было указать на отстаиваемый способ исследования поэтики.
Дальнейшее изучение произведения требует последовательного расширения контекстов. Максимально полно произведение может быть изучено только тогда, когда мы осознаем его как момент целостностей иных уровней и порядков. Повесть "Смерть Ивана Ильича" одновременно является:
моментом творческой и духовной биографии писателя; моментом русской классической литературы определенного этапа ее развития;
моментом русской литературы в целом; моментом реализма как величайшей русской, европейской и мировой художественной системы; шедевром мировой литературы в целом; моментом духовной жизни русского общества конкретного периода;
образцом действенной воспитательной мощи произведения;
и т. д. и т. п.
Каждая форма общественного сознания может предложить свой набор контекстов. Все это можно и нужно видеть в повести Толстого. Однако это уже задача исследования иных контекстов, иных целостных образований, с иными целями. Практически смыслы данного произведения - неисчерпаемы, как и смыслы всех значительных произведений искусства.
Вполне понятно, что замечания о специфике целостного анализа в полной мере относятся и к следующему разбираемому произведению.