«Царская невеста» - наше классическое наследие. «Царская невеста» - наше классическое наследие Автор исторических драм царская невеста и псковитянка

Опера в трёх действиях Николая Андреевича Римского-Корсакова ; либретто композитора (при участии В. В. Стасова, М. П. Мусоргского, В. В. Никольского) по одноименной драме Л. Мея.

Действующие лица:

царь Иван Васильевич Грозный (бас), князь Юрий Иванович Токмаков, царский наместник и степенный посадник во Пскове (бас), боярин Никита Матута (тенор), князь Афанасий Вяземский (бас), Бомелий, царский лекарь (бас), Михаил Андреевич Туча, посадничий сын (тенор), Юшко Велебин, гонец из Новгорода (бас), княжна Ольга Юрьевна Токмакова (сопрано), боярышня Степанида Матута, подруга Ольги (сопрано), Власьевна, мамка (меццо-сопрано), Перфильевна, мамка (меццо-сопрано), голос сторожевого (тенор).
Тысяцкий, судья, псковские бояре, посадничьи сыновья, опричники, московские стрельцы, сенные девушки, народ.

Время действия: 1570 год.
Место действия: Псков; у Печёрского монастыря; у реки Медедни.
Первое исполнение первой редакции: Петербург, 1 (13) января 1873 года.
Первое исполнение третьей (окончательной) редакции: Москва, 15 (27) декабря 1898 года.

«Псковитянка» - первая из пятнадцати опер, созданных Н. А. Римским-Корсаковым. Когда он задумал ее - в 1868 году, ему было 24 года. О первых импульсах к сочинению оперы сам композитор так рассказывает в «Летописи моей музыкальной жизни»: «Помню, как, сидя однажды у себя (в квартире брата), я получил его записку с назначением дня отьезда (в деревню в Кашинский уезд Тверской губернии. A.М.). Помню, как картина предстоящей поездки в глушь, вовнутрь Руси, мгновенно возбудила во мне прилив какой-то любви к русской народной жизни, к ее истории вообще и к «Псковитянке» в частности и как под впечатлением этих ощущений я присел к роялю и тотчас же сымпровизировал тему хора встречи царя Ивана с псковским народом (среди сочинения «Антара» я уже подумывал в то вpемя и об опере)». Примечателен факт, что «Псковитянка» сочинялась Римским-Корсаковым в то же самое время, когда Мусоргский, будучи в близких отношениях с Римским-Корсаковым, сочинял своего «Бориса Годунова». «Наше житье с Модестом было, я полагаю, единственным примером совместного житья двух композиторов, - писал Римский-Корсаков много лет спустя. - Как мы могли друг другу не мешать? А вот как. С утра часов до 12 роялем пользовался обыкновенно Мусоргский, а я или переписывал или оркестровал что-либо, вполне уже обдуманное. К 12 часам он уходил на службу в министерство, а я пользовался роялем. По вечерам дело происходило по обоюдному соглашению... В эту осень и зиму мы много наработали, обмениваясь постоянно мыслями и намерениями. Мусоргский сочинял и оркестровал польский акт «Бориса Годунова» и народную картину «Под Кромами». Я оркестровал и заканчивал «Псковитянку»».

Плоды дружбы этих двух великих композиторов хорошо известны - Мусоргский содействовал в создании либретто «Псковитянки», Римский-Корсаков - в продвижении «Бориса Годунова» на оперную сцену.

«Псковитянка» была поставлена на сцене Мариинского театра в Петербурге 1 января 1873 года. Но, как оказалось, это стало лишь первой ее редакцией. Композитор многим остался неудовлетворен, и потребовалось еще пять лет, чтобы сделать вторую редакцию оперы. Но и она не принесла желаемого удовлетворения (и не была поставлена на сцене; лишь отдельные ее номера были исполнены под фортепиано в кругу друзей композитора, которые, несмотря на собственное деятельное участие в этом исполнении - Мусоргский, например, спел партию боярина Шелоги - довольно сдержанно отнеслись к ней). И лишь третья редакция (1892) - в ней опера ставится по сей день - принесла композитору удовлетворение. Но даже при этом он не перестал обдумывать весь план драмы. Так, уже в 1898 году он окончательно вычленяет из «Псковитянки» сюжетную линию, связанную с боярыней Верой Шелогой, и создает одноактную оперу «Вера Шелога», являющуюся теперь прологом к «Псковитянке». таким образом, сюжет этот занимал мысли композитора более тридцати лет.

Увертюра

Опера начинается с оркестровой увертюры, в которой намечен основной конфликт оперы. Сумрачно, настороженно звучит тема царя Ивана Грозного. Прогневали царя Ивана люди псковские, ждать им теперь грозы. Этой первой теме противостоит порывистая волевая мелодия песни Тучи. Стремительный поток прерывается широкой, как народная песня, темой Ольги. В конце концов в борьбе этих образов побеждает тема царя.

Действие первое. Картина первая

Псков. 1570 год. Сад князя Юрия Токмакова, наместника царя в Пскове; направо боярские хоромы; налево - щелястый забор в соседний сад. На первом плане густoe дерево черемухи. Под ним стол и две скамьи. Вдали видны Кремль и часть Пскова. Сумерки. Оживленное, радостное настроение. Здесь резвятся девушки - они играют в горелки. Две мамки - Власьевна и Перфильевна - сидят за столом и ведут между собой разговор. На скамейке по другую сторону сада, не принимая участия в игре, сидит Ольга, дочь князя Юрия Токмакова. Среди веселящихся девушек Стеша, подруга Ольги. Вскоре она предлагает кончить играть в горелки и отправиться собирать малину. Все соглашаются и уходят; Стеша увлекает за собой Ольгу. Мамки остаются одни и беседуют; Перфильевна передает Власьевне слух о том, что Ольга-де не дочь князю - «повыше подымай». Власьевна не любит пустых разговоров и считает эту тему глупой. Другое дело - новости из Новгорода. Она рассказывает, что «царь Иван Васильевич на Новгород прогневаться изволил, пришел со всей опричниной». Он безжалостно карает виновных: по городу стон стоит, а на площади за день три тысячи народу казнено было. (Их разговор происходит на фоне хора девушек, который звучит за сценой). Девушки возвращаются с ягодами. Они просят Власьевну рассказать сказку. Та долго упирается, но в конце концов соглашается рассказать про царевну Ладу. Пока уговаривали Власьевну, Стеша успела шепнуть Ольге, что Туча, возлюбленный Ольги, сказал, что придет сегодня попозже и весть подаст Ольге. Та счастлива. Власьевна начинает сказку («Начинаетcя сказка приговором да присказкой». Вдруг за соседним забором раздается резкий свист. Это Михаил (Михайло) Туча, возлюбленный Ольги, пришел. Власьевна испугалась громкого свиста и ругает Тучу. Девушки уходят в дом.

Михаил Туча поет (сначала за забором, потом забравшись на него) чудесную протяжную песню (Раскукуйся ты, кукушечка»). На дворе становится совсем темно; из-за Кремля выплывает месяц. На звуки песни в сад выходит Ольга; она быстро идет по дорожке навстречу Туче; он же идет к ней. Звучит их любовный дуэт. Но оба они понимают, что Ольга не может принадлежать Туче - она просватана за другого, боярина Матуту. Они обдумывают разные варианты, как решить эту проблему: уехать ли ему, Туче, в Сибирь, чтобы там разбогатеть и тогда по праву соперничать с Матутой (этот вариант Ольга отвергает - она не хочет расставаться со своим возлюбленным), пасть ли Ольге в ноги отцу и признаться ему в любви к Михайло Туче и, быть может, даже сознаться в том, что тайно приходила к нему на свидание? Что делать? Их дуэт кончается страстным объяснением друг другу в любви.

На крыльце дома появляются князь Юрий Токмаков и боярин Матута; они как бы продолжают разговор, начатый еще в доме. Испуганная их появлением, Ольга отправляет Тучу прочь, а сама прячется в кустах. Князь и боярин спускаются в сад. У князя есть что сказать Матуте, и он намеревается это сделать в саду. «Вот здесь - не то что в терему; прохладней, да и привольней речь вести», - говорит он Матуте, однако, неспокойно - он припоминает, что ему почудилось: кто-то крикнул, когда они входили в дом, да и сейчас он замечает, что кусты шевелятся. Князь Токмаков его успокаивает и удивляется, кем это Матута напуган. Матута опасается неожиданного прихода царя в Псков. Но князя другая дума заботит. «Ты думаешь, мне Ольга дочь родная?» ошарашивает он этим вопросом Матуту. «А кто же?» - недоумевает боярин. Кто... кто... как и назвать не знаю!» отвечает князь. Далее он говорит о том, что Ольга на самом деле его приемная дочь.

(Здесь предполагается знание слушателем содержания оперы «Вера Шелога », являющейся прологом к «Псковитянке». Вот ее краткое содержание (ее сюжет - первое действие драмы Мея). У Веры, жены старого боярина Шелоги, гостит ее незамужняя сестра Надежда, невеста князя Токмакова. Вера невесела: ее страшит возвращение мужа - за время его долгого отсутствия она родила дочь Ольгу. Однажды, гуляя с девушками у Печерского монастыря. Вера встретила молодого царя Ивана, полюбила его. Ольга - дочь царя, а не Шелоги. Как встретит ее нелюбимый муж? Шелога приезжает с Токмаковым, Догадываясь, что это не его ребенок, он в гневе допрашивает Веру. Но Надежда берет вину на себя, смело заявляя, что это ее дитя. Позже (об этом косвенно рассказывается в опере «Псковитянка») Токмаков женился на Надежде и удочерил Ольгу. Она стала любимицей Пскова. Отсюда название драмы Мея и оперы Римского-Корсакова.) Итак, старый князь поведал боярину тайну: Ольга - не его дочь. (Князь Токмаков раскрыл Матуте только пол- правды - назвал мать, но про отца сказал, что не знает, и он действительно, по-видимому, не знает, кто он). Ольга, притаившаяся в кустах, слышит это; она не может сдержаться и вскрикивает: «Господи!» Матута опять встревожен этим криком. Но в этот момент в городе, в Кремле, зазвонил колокол: один удар, другой, третий... Колокол, не перестает гудеть. Псковичей созывают сходку. Матута не знает, что ему делать, идти ли с князем или дожидаться его в тереме; Князь упрекает боярина в малодушии: «Перестань, Никита! Тут, может, Псков отстаивать придется, а ты на печь со страху, словно баба». В конце концов оба поспешно уходят. Ольга выходит из-за кустов, в волнении прислушивается к колоколу: «Не к добру звонят! То мое хоронят счастье». Она закрывает лицо руками и опускается на скамью.

Из колокольного звона, сопровождающего окончание первой картины, вырастает следующее за ней оркестровое интермеццо. Вскоре в него вплетаются темы царя Ивана Грозного.

Картина вторая

Торговая площадь в Пскове. Вечевое место. На площади разложены костры. На Троицкой колокольне гудит колокол. Ночь. Отовсюду на площадь поспешно входят толпы народа. Юшко Велебин, новгородский гонец, стоит у вечевого места; около него кружок псковичей. Народу становится все больше и больше. Входит Михайло Туча и посадские дети. Все в тревоге: кто зазвонил в колокол? Видно нe к добру. Гонец входит на вечевое мecто, снимает шапку и кланяется на три стороны. у него плохие новоcти: «Ваш брат старшой (Новгород Великий. А.М.),открасовался, велел вам долго жить,да править по нему поминки». Он рассказывает леденящие душу подробности кары, учиненной царем Иваном над новгородцами, и говорит, что царь с опричниной идет на Псков. Поначалу народ настроен отстаивать силой свой город. Но берет слово старый князь Юрий Токмаков. Он, наоборот, призывает псковичей встретить царя хлебом-солью (будем помнить, что он наместник царя в Пскове). Его довод - конечно, ошибочный (хотя, по-видимому, он сам в него верит), что царь идет не с карой, а псковской святыне поклониться, и негоже его встречать шестопером и бердышом как врага. (Шестопёр-род палицы, булавы. Бердыш - род секиры на длинном копье.) Но вот слово берет Михайло Туча. Ему не по душе предложение князя. Он рисует картину унижения Пскова: «Отбейте все ворота у Кремля, мечи и копья ваши притупите, в церквах с икон оклады обдерите крамольникам на хмельный смех и радость!» Он, Михайло Туча, не будет этого терпеть - он уходит. Туча и вместе с ним отважная вольница (его отряд) уходят, чтобы скрыться в лесах, а затем отстаивать свободу Пскова. Народ в смятении. Князь Токмаков пытается урезонить народ, чтобы он гостеприимно встретил царя Ивана Васильевича. Раздаются удары вечевого колокола.

Действие второе. Картина первая

Большая площадь в Пскове. На переднем плане терем князя Юрия Токмакова. У домов накрыты столы с хлебом-солью. Народ с тревогой ожидает прихода царя (хор «Грозный царь идет во великий Псков. Будет кара нам, казнь лютая»). На крыльцо княжеского дома выходит Ольга и Власьевна. Тяжело на душе у Ольги. Не может она прийти в себя от того душевного удара, который она получила, став невольной свидетельницей разговора князя с Матутой. Она поет свою ариетту «Ах, мама, мама, нет мне красного веселья! Не знаю я, кто мой отец и жив ли он». Власьевна пытается ее успокоить. И тут выясняется, что Ольга страстно ждет прихода царя Ивана, и по нему душа ее изныла, и свет не мил ей без него. Власьевна напугана и говорит (в сторону), как бы предчувствуя недоброе: «Не много ж светлых, ясных дней тебе, дитя, судьба ссудила». Сцена наполняется народом. По городу начинается колокольный звон. Показывается царское шествие. Народ в пояс кланяется царю, въезжающему на коне, и становится перед ним на колени.

Картина вторая начинается оркестровым интермеццо, рисующим хрупкий, идеальный образ героини оперы - Ольги. Мелодии, из которых оно соткано, впоследствии будут звучать в ее рассказе о детских грезах, в ее обращении к царю. Интермеццо непосредственно приводит к сценическому действию второй картины. Комната в доме князя Юрия Токмакова. Псковская знать встречает здесь царя. Но неприветлив царь - всюду ему мерещится измена. Он подозревает отраву в кубке, который ему подносит Ольга, и требует, чтобы сначала сам князь отпил. Потом он приказывает, чтобы Ольга поднесла и ему; но не просто с поклоном, а с поцелуем. Ольга смело смотрит прямо в глаза царю. Он потрясён её сходством с Верой Шелогой. Ольга уходит, царь Иван жестом прогоняет и других, кто был в тереме. Теперь царь и князь остаются в тереме одни (даже двери заперты). И вот Грозный расспрашивает Токмакова, на ком он был женат. Князь рассказывает о жене своей, Надежде, о ее сестре Вере и о том, как в его доме оказалась Ольга, незаконная дочь Веры (то есть кратко пересказывает содержание пролога оперы «Вера Шелога»). Царь ясно понимает, кто для него Ольга. Потрясенный царь меняет гнев на милость: «Да престанут все убийства; много крови! Притупим мечи о камни. Псков хранит Господь!»

Действие третье. Картина первая

Третье действие начинается с оркестровой музыкальной картины, которую композитор назвал «Лес. Царская охота. Гроза». С поразительным мастерством Н. А. Римский-Корсаков дает в ней красочное изображение русской природы. Густой темный лес окружает дорогу в Печерский монастырь. Издалека доносятся звуки царской охоты - сигналы охотничьих рогов. К ним присоединяется воинственный лейтмотив царя Ивана Грозного. Постепенно темнеет. Надвигается гроза. В оркестре слышатся бурные порывы ветра. Но вот буря проходит, гром стихает. Из-за туч проглядывает заходящее солнце. Издалека звучит песня - это поют сенные девушки князя Токмакова. Они сопровождают Ольгу в монастырь, куда она идет на богомолье. Ольга специально слегка отстает - она хочет остаться одна, потому что должна тайно встретиться здесь с Михайло Тучей, своим возлюбленным. И вот он появляется. Звучит их любовный дуэт. Ольга молит Тучу вернуться с ней во Псков: царь не грозен, ласково глядят его глаза. Эти слова Ольги задевают Тучу: «Коли так говоришь так покинь меня, так иди же к нему, погубителю»,- раздражённо бросает он ей. Но Ольга убеждает его в своей любви, и их голоса сливаются в едином порыве.

Но не долгой была радость Ольги и Тучи. За Ольгой уже давно следил оскорблённый её равнодушием Матута. И здесь, на лесной дороге, он наконец узнал причину ее презрения к нему: спрятавшись в кустах, он наблюдал ее встречу с Тучей. И вот теперь по его приказу его холопы нападают на Тучу, ранят его, а Ольгу, связав, уносят с собой. Матута злобно ликует, он грозится рассказать царю Ивану об измене Тучи.

Картина вторая

Царская ставка. Задняя сторона откинута; видна лесистая местность и крутой берег реки Медени. Ночь. Светит месяц. Ставка устлана коврами; спереди слева медвежья шкура поверх ковра; на ней крытый золотой парчою стол с двумя канделябрами; на столе меховая шапка, кованный серебром меч, стопка, чарка, чернильница и несколько свитков. Здесь же оружие. Царь Иван Васильевич один. Звучит его монолог («Былая радость, страсть былая, кипучей юности мечтанья!»). Не идет у него из головы Ольга. Его раздумья прерываются известием о том, что царская стража схватила Матуту, пытавшегося похитить Ольгу. Царь слушать не хочет наветов Матуты на Тучу и гонит боярина прочь. А Ольгу призывает к себе. Она приходит. Поначалу царь настороженно относится к словам Ольги, но вот она откровенно рассказывает ему о своем детстве, о том, как еще тогда молилась о нем, и что по ночам он ей снился. Царь растроган и взволнован.

Вдруг около ставки слышится шум. Это голоса вольницы отряда Тучи. Оказывается, что, оправившись от раны, он собрал своих бойцов и теперь напал на ставку царя, желая освободить Ольгу. Узнав об этом, царь в гневе приказывает перестрелять бунтовщиков, а самого Тучу привести к нему. Туче однако, удается избежать плена и вот издалека до Ольги доносятся слова его прощальной песни. Ольга вырывается и выбегает из ставки. За ставкой звучит команда князя Вяземского: «Стреляй!» (Князь имел в виду Михайло Тучу.) Убитой оказалась Ольга...

Медленно входит дружина с мертвою Ольгой на руках. При виде Ольги царь бросается к ней. Он безутешно скорбит, склонившись над нею. Зовет лекаря (Бомелия), но тот бессилен: «Господь единый воскрешает мертвых»...

Ставка наполняется народом, оплакивающим Ольгу. Но в звучании заключительного хора нет трагизма. Общее его настроение - просветленная грусть.

А. Майкапар

«Псковитянка», первая опера Римского-Корсакова и единственная в его наследии историческая музыкальная драма, или, точнее, музыкальная драма об истории, имеет необычайно длинную и сложную творческую биографию. Подобно «Борису Годунову» Мусоргского, она насчитывает не одну, и даже не две, а три авторские редакции, но, в отличие от «Бориса», эти редакции рассредоточены во времени: между началом работы над оперой и окончанием ее партитуры в третьей редакции прошла четверть века. Вторая редакция, которой Римский-Корсаков занимался накануне «Майской ночи», не существует ныне как целое. О ее характере можно судить по разным источникам: кроме сохранившихся, но неопубликованных материалов, принадлежащих собственно этой редакции, - по саморецензиям Римского-Корсакова в «Летописи» и разговорам с Ястребцевым, а также по тем фрагментам, которые остались в третьей редакции, либо были включены автором в музыку к драме Мея «Псковитянка» (1877; увертюра к Прологу и четыре симфонических антракта), либо в переработанном виде вошли в оперу «Боярыня Вера Шелога» (завершена в 1897), либо образуют самостоятельный опус («Стих об Алексее Божием человеке» для хора и оркестра).

Сам композитор подчеркивал, что третья редакция является «действительным» видом оперы и что здесь он «в общем не отступал от первой редакции», то есть вернулся к ней. Это верно, если сравнивать окончательный вариант с промежуточным, но все же не с исходным, и между первой и третьей редакциями оперы возникает соотношение, отчасти напоминающее соотношение между двумя авторскими редакциями «Бориса Годунова». Правда, количественно расхождений между текстами первой и третьей редакций «Псковитянки» меньше, чем между двумя редакциями оперы Мусоргского, вставки новой музыки в третью редакцию не столь радикально меняют концепцию оперного действия, как польские сцены и «Кромы», и все же они сообщают опере иной облик, нежели сложившийся первоначально. Первая редакция «Псковитянки» шла на сцене только в премьерной постановке Мариинского театра, и тем не менее имеет смысл - хотя бы в историческом аспекте - рассматривать этот текст как исходный и самостоятельный.

(Такая точка зрения противоречит мнению подавляющего большинства исследователей, однозначно предпочитающих третью редакцию и анализирующих оперу только по тексту начала 90-х годов или обращающихся к первой редакции в плане чисто сравнительном, чтобы доказать ее несовершенство. Но существует все же и другая исследовательская концепция в отношении этой оперы, признающая самостоятельную ценность первой редакции. Она нашла отражение, например, в книге М. С. Друскина «Вопросы музыкальной драматургии оперы» (М., 1952), в статье американского исследователя Ричарда Тарускина «Прошедшее в настоящем».)

Говоря о влияниях, испытанных им в период работы над «Псковитянкой» (1868–1871), Римский-Корсаков называет пять имен: Мусоргский, Кюи, Даргомыжский, Балакирев, Лист. За вычетом Листа, воздействие которого в «Псковитянке» могло сказаться преимущественно в аккордово-гармонической сфере, и с прибавкой «забытого» Бородина, работавшего тогда над симфоническим и оперно-историческим эпосом - Второй симфонией и «Князем Игорем», мы получаем полный состав «Могучей кучки» в самый плодотворный период ее существования. Влияние на Римского-Корсакова Кюи и Даргомыжского, более всего касавшееся, конечно, оперной формы и речитативного стиля, было в этот период очень интенсивным: сочинение «Псковитянки» сначала шло на фоне частых домашних исполнений почти законченного «Каменного гостя» и готовящегося к постановке «Вильяма Ратклифа», а потом было приостановлено работой Римского-Корсакова над партитурой оперы Даргомыжского (некоторые номера в опере Кюи были инструментованы тоже им). Влияние Мусоргского и Балакирева обозначилось прежде всего указанием на драму Мея - писателя, хорошо знакомого им обоим по произведениям и лично (но ко времени появления Римского-Корсакова на музыкальном горизонте уже ушедшего из жизни), на чьи стихи они писали романсы, к пьесам которого присматривались давно (так, Балакирев одно время намеревался взять сюжет «Царской невесты», а потом рекомендовал его Бородину; еще в 1866 году он дал Римскому-Корсакову текст из первого акта меевской «Псковитянки», на который и была написана прекрасная «Колыбельная», позже вошедшая в «Боярыню Веру Шелогу»). В процесс сочинения оперы Балакирев вмешивался мало, не считая себя компетентным в данном жанре; кроме того, окончание «Псковитянки» совпало с тяжелым кризисом в его жизни. Советчиками по компоновке либретто, подысканию текстов и т. д. выступали Мусоргский, Никольский, Стасов. Но примеры высокохудожественной, новаторской трактовки народной песенности, данные в балакиревском сборнике 1866 года, самым решительным образом определили значение песни в драматургии «Псковитянки», повлияли и на ее музыкальный язык в целом. В начале работы над оперой появилась «Женитьба» Мусоргского, а потом и первая редакция «Бориса Годунова», глубоко поразившая слушателей, в числе которых был Римский-Корсаков. Вторая редакция «Бориса» и партитура «Псковитянки» завершались одновременно и даже в одних стенах - в месяцы совместного житья двух композиторов, и символично, что всего лишь месяц отделяет премьеру «Псковитянки» от первого публичного исполнения оперы Мусоргского (премьера «Псковитянки» - 1 января 1873 года; три сцены из «Бориса», поставленные в бенефис режиссера Г. П. Кондратьева, - 5 февраля того же года). Кроме того, на период «Псковитянки» приходится коллективное сочинение четырьмя кучкистами гедеоновской «Млады», тоже побуждавшее к постоянному обмену музыкальными идеями. Таким образом, посвящение оперы в первой редакции - «Дорогому мне музыкальному кружку» (снятое в третьей редакции) - не простая декларация: это выражение благодарности товарищам, глубоко осознанного единства целей.

Впоследствии уникальный в творчестве Римского-Корсакова стиль «Псковитянки» нередко рассматривался «под знаком „Бориса“», чему дал повод некоторыми своими высказываниями и сам Римский-Корсаков. Бесспорно, эта опера, особенно в первой редакции, - самое «мусоргское» среди сочинений Римского-Корсакова, что определялось уже жанром «Псковитянки». Но важно также отметить, что влияние было не односторонним, а взаимным , и многое рождалось, по-видимому, в совместных исканиях: например, если «подневольное славление» в сцене коронации, народные плачи в Прологе и сцене «У Василия Блаженного» хронологически предшествуют близкой по смыслу сцене встречи Грозного псковичами, то гениальное «Вече» предваряет «Кромы», а Сказка Власьевны - теремные сцены «Бориса Годунова».

Общими были та смелость, тот максимализм, с которыми оба молодых композитора взялись воплощать средствами музыкальной драмы нового типа сложнейшую проблематику русской истории. Примечательно, в частности, что обе пьесы - Пушкина и Мея - к началу работы над операми находились под цензурным запретом для постановки на сцене. Общей для обеих опер в итоге оказалась закономерная, духом времени обусловленная неоднозначность их концепций: и Борис, и Иван совмещают в себе противоречивые начала - добро в них находится в неизбежном борении со злом, «личное» с «государственным»; бунты на поляне под Кромами и на псковской вечевой площади написаны с энтузиазмом и глубоким душевным сочувствием, но и с предчувствием их обреченности. Не случайно враждебно настроенным рецензентам приходило в голову сравнение с «болезненным», «раздвоенным» Достоевским (с недавно опубликованным «Преступлением и наказанием») не только в связи с «Борисом» Мусоргского и его центральным персонажем, но и в связи с «Псковитянкой» и ее главными героями - царем Иваном и Ольгой.

Не продолжая далее сравнение опер Римского-Корсакова и Мусоргского - это отдельная большая тема, - укажем лишь, что и работа над ними происходила похоже: непосредственно по текстам драм с обогащением их образцами народного творчества.

В исследованиях обычно подчеркивается, что Римский-Корсаков углубил концепцию драмы Мея, отбросив многие «чисто бытовые» эпизоды, в том числе весь первый акт, и «резко усилив роль народа». Быть может, правильнее было бы сначала указать на то, что в творчестве этого прекрасного русского писателя, друга и единомышленника А. Н. Островского, композитор нашел гармоническое созвучие своей натуре: стремление к правде и красоте, основанное на широком знании народного русского миросозерцания, истории, быта, языка; уравновешенность, объективность, если так можно выразиться, нетенденциозность чувства и мысли, окрашенных при этом сердечным теплом. В дальнейшем Римский-Корсаков «озвучил» всю драматургию Мея. В «Псковитянке» ему не нужно было переосмысливать главную идею, и концепция оперы совпадает с меевской (выраженной как в тексте драмы, так и в авторских исторических примечаниях к ней): это то же сочетание, иногда переходящее в борение «карамзинского» и «соловьевского», «государственного» и «федералистского» начал, тенденций в раскрытии исторического процесса, которым отмечен и «Борис» Мусоргского во второй редакции, и, например, концепция балакиревской «Руси».

(Этот вопрос подробно освещается в названных книгах А. А. Гозенпуда и А. И. Кандинского; современную его интерпретацию дает Р. Тарускин в указанной выше работе. Особенность исторической концепции «Псковитянки» в том, что противостояние царя Ивана - «государственного» начала и псковской вольницы - начала «федералистского» снимается гибелью Ольги, которая волею судьбы причастна обеим враждующим силам. Такое разрешение неразрешимого противоречия через жертву, приносимую женской душой, впервые появляясь в «Псковитянке», возникает неоднократно в следующих операх Римского-Корсакова («Снегурочка», «Садко» - образ Волховы, «Царская невеста», «Сервилия», «Китеж» - Феврония и Гришка Кутерьма).)

Действительно, в соответствии с эстетикой кучкизма 60-х годов происходит очищение драмы от «бытовизмов», из эпизодов подобного плана отбирается то, что может характеризовать народные обычаи вообще: в «Псковитянке» это отмеченные самим Римским-Корсаковым «горелки», хоры девушек в первом и четвертом актах, славление царя в доме Токмакова. Но кульминации двух линий оперы - сцена веча и рассуждения царя Ивана в последнем действии - написаны практически точно по Мею (конечно, с сокращениями и перестановками, неизбежными ввиду специфики оперы и сильного уменьшения числа действующих лиц). Что же касается великолепной сцены встречи Грозного, у Мея лишь намеченной, и эпилога, сочиненного заново, то здесь, кроме удачной находки В. В. Никольского, на помощь пришла высокая обобщающая сила музыки, которая могла выразить то, что драме прошлого столетия оказывалось не под силу, - цельный образ народа.

Б. В. Асафьев назвал «Псковитянку» «оперой-летописью », определив тем самым общий тон музыкального повествования - объективный, сдержанно-эпический и общую направленность музыкальных характеристик - их постоянство, устойчивость. Это не исключает ни многостороннего показа образов Ивана и Ольги (но только их: все остальные характеры определяются сразу, - да и характеры двух главных действующих лиц не развиваются, а скорее раскрываются ), ни введения разноплановых жанровых элементов (быта, любовной драмы, пейзажа, легких штрихов комизма и фантастики), но все они даны в подчинении главной идее, основным носителем которой, как и подобает в опере-летописи, становится хор: и бурлящие внутренними столкновениями хоры псковичей на вече (заявленная в первой редакции «Бориса» идея хоровых речитативов и смысловых противоречий хоровых групп получает здесь истинно симфоническое по масштабам развитие), и единый по мысли «фресковый» (А. И. Кандинский) хор встречи царя, и финальное хоровое отпевание.

(Оно естественно вызывает аналогию с эпилогом второй редакции «Бориса Годунова», тем более что завершение оперы Мусоргского плачем Юродивого, отсутствующее у Пушкина, как и оплакивание Ольги и псковской вольности, отсутствующее у Мея, предложены одним человеком - Никольским. В этих драматургически параллельных и одновременно сочиненных финалах особенно сильно выступает различие исторического, художественного, личного миросозерцания двух художников, воспитанных одной школой: пронзительно-тревожное вопрошание будущего у Мусоргского и примиряющий, катарсический вывод у Римского-Корсакова.)

Очень важной находкой композитора в сцене веча становится введение в кульминации a cappell’ной песни с сольными запевами (уход Тучи и вольницы с веча). Эта идея была предложена Меем, как и некоторые другие песенные эпизоды драмы (хор «По малину», песня Тучи (в драме - Четвертки) («Раскукуйся ты, кукушечка»), и поэт опирался здесь на драматургическую эстетику Островского, по которой именно народная песня становится высоким символом человеческой судьбы. Римский-Корсаков, вооруженный средствами музыки, пошел в этом смысле еще дальше, сделав в сцене веча народную песню символом судьбы народа , и это его открытие было принято и Мусоргским во второй редакции «Бориса» («Расходилась, разгулялась» в «Кромах»), и Бородиным в «Князе Игоре» (хор поселян). Важно также, что в песенном ключе решены оба развернутых эпизода любовной драмы - дуэты Ольги и Тучи в первом и четвертом действиях (вспомним, какое значение имеют песни и - шире - народные поверья, народная речь в драматургической концепции «Грозы» Островского). За это Римский-Корсаков получил немало упреков критиков, в том числе Кюи, не понявших, как точно это объективное - не «от себя», а через «петое народом» - выражение личного чувства соответствует общему строю произведения. Здесь Римский-Корсаков, как и Мусоргский во второй редакции «Бориса», идет по новому пути, уходя от «Каменного гостя» и «Ратклифа» и продолжая «Жизнь за царя» (а может быть, и прислушиваясь к опытам Серова).

Особенностью «Псковитянки» является очень плотная насыщенность музыкальной ткани не только лейтмотивами, но и лейтгармониями, лейтинтонациями. Возможно, как раз это качество имел в виду композитор, написав в характеристике своей первой оперы слова «симметрия и сухость». В рецензии на премьеру Кюи отнес к главным недостаткам «Псковитянки» «некоторое ее однообразие... которое происходит от малого разнообразия музыкальных идей... большей частью родственных между собой». Среди часто повторяющихся упреков критики фигурировало также обвинение в излишнем «симфонизме», то есть в перенесении в ряде сцен основного музыкально-тематического действия в оркестровую партию. Исходя из современного слухового опыта, можно было бы говорить о замечательной стилистической выдержанности интонационного строя оперы, его глубоком соответствии месту, времени, характеру, а также о значительной мере аскетизма и радикализма в решении проблем музыкальной драматургии и речи, свойственной «Псковитянке» (качество, унаследованное ею, несомненно, от «Каменного гостя» Даргомыжского и очень близкое первой редакции «Бориса Годунова»). Лучшим примером аскетической драматургии может служить финальный хор в первой редакции: не венчающий монументальную историческую драму развернутый эпилог, а простая, очень короткая хоровая песня, обрывающаяся как бы на полуслове, на интонации вздоха. Наиболее же радикальна по замыслу монотематическая характеристика царя, которая, кроме последней сцены с Ольгой, сосредоточена вокруг архаической «грозной» темы (по записи В. В. Ястребцева, слышанной композитором в детстве в пении тихвинских монахов) с сопутствующими ей лейтгармониями: она искусно варьируется в оркестре, а декламационная вокальная партия как бы накладывается на тему, то совпадая отдельными участками с ней, то отходя довольно далеко. Б. В. Асафьев замечательно метко сравнил значение темы царя в опере со значением темы-вождя в фуге, а прием монотематической характеристики - с иконописью («он вызывает в памяти ритм линий старинных русских икон и являет нам лик Грозного в том священном ореоле, на который сам царь постоянно опирался...»). В лейткомплексе Грозного концентрированно представлен и гармонический стиль оперы - «суровый и внутренне напряженный... нередко с терпким привкусом архаики» (Кандинский А. И.). В «Мыслях о моих собственных операх» композитор назвал этот стиль «вычурным», но лучше было бы, применяя его собственный термин в отношении Вагнера, назвать гармонию «Псковитянки» «изысканной».

С тем же постоянством проводятся и темы Ольги, которые, в соответствии с основной драматургической идеей сближаются то с темами Пскова и вольницы, то с попевками Грозного; особую область образуют интонации внежанрового характера, связанные с вещими предчувствиями Ольги, - именно они высоко поднимают главный женский образ оперы, уводя его от обычных оперных коллизий и ставя наравне с величественными образами царя и вольного города. Анализ речитативов «Псковитянки», выполненный М. С. Друскиным, показывает, сколь осмысленно лейтинтонационность и жанровая окрашенность интонаций использованы также в других вокальных партиях оперы: «Не в яркой индивидуальности речи действующих лиц следует искать их сильные стороны, но в их типовом складе , в котором каждый раз по-своему отражена основная идейная направленность оперы» (Друскин М. С.).

История постановки «Псковитянки» в Мариинском театре, связанная с многочисленными цензурными затруднениями, подробно изложена в «Летописи». Ставила и исполняла оперу та же группа театральных деятелей, которая через год добилась прохождения на сцену второй редакции «Бориса». Отклик публики был очень сочувственным, успех большим и бурным, особенно у молодежи, но несмотря на это «Псковитянка», как и «Борис», не задержалась надолго в репертуаре. Среди отзывов критики выделяются рецензии Кюи и Лароша - тем, что в них задается тон и определяются направления, по которым будет вестись критика новых опер Римского-Корсакова на протяжении десятилетий: неумелая декламация, подчиняющая текст музыке; предпочтение «симфонических» (в смысле инструментальных) форм чисто оперным; перевес хорового начала над личным лирическим; преобладание «искусной постройки» над «глубиной мыслей», вообще сухость мелодики, злоупотребление тематизмом народным или в народном духе и т. д. Нет надобности говорить о несправедливости этих упреков, но важно отметить, что некоторые из них композитор принял к сведению, работая над второй и третьей редакциями оперы. В частности, он развил и мелодизировал партии Ольги и Ивана, сделал свободнее, напевнее многие речитативы. Однако опыт приближения концепции «Псковитянки» во второй редакции к литературному первоисточнику, обусловивший включение в нее ряда эпизодов лирических и бытовых (пролог, «веселая пара» - Стеша и Четвертка, расширенная игра в горелки, игра в бабки, разговор Стеши с царем, изменение финала драмы и т. д.), а также сочиненной Стасовым сцены царской охоты и встречи царя с юродивым, не только отяжелил оперу, но ослабил и размыл ее главное содержание, увел музыкальную драматургию в сторону трафаретов драматического и оперного театра. «Переходность», свойственная сочинениям Римского-Корсакова 70-х годов, стилистическая неустойчивость отразились, таким образом, и на «Псковитянке».

В третьей редакции многое вернулось (как правило, в переработанном виде) на свое место. Введение музыкальных картин «Вечевой набат» и «Лес, гроза, царская охота» в соединении с увертюрой и ранее существовавшим оркестровым интермеццо - «портретом Ольги», а также расширенным хором эпилога образовало сквозную симфоническую драматургию. Опера несомненно выиграла в красоте звучания, в устойчивости, уравновешенности форм: она как бы приобрела качества, свойственные стилю Римского-Корсакова 90-х годов. Неминуемыми при этом оказались потери в остроте, новизне, своеобычности драматургии и языка, в том числе несколько разбавленным оказался северный и, конкретнее, псковский колорит музыкальной речи, поистине «чудом схваченный» (слова Римского-Корсакова о колорите поэмы «Садко») начинающим оперным композитором (Особенно заметно это в смягчении жестких диссонансов увертюры, в более традиционном лирическом наклонении новых эпизодов партии Ольги, в красивой, но имеющей аналоги в оперной литературе сцене царской охоты.) . Очень важным поэтому представляется признание композитора Ястребцеву, на которое редко обращают внимание. В январе 1903 года Римский-Корсаков, рассуждая о необходимости для художника прислушиваться «исключительно к внутреннему голосу своего внутреннего чувства, творческого инстинкта», заметил: «А то вот моя „переработанная“ „Псковитянка“ - разве это не есть своего рода уступка настояниям и советам Глазунова? Ведь и в „Майской ночи“ есть свои недочеты, и, однако, мне и в голову не придет обрабатывать ее вновь».

М. Рахманова

Эта ранняя опера написана Римским-Корсаковым под влиянием и при активном участии членов «балакиревского кружка». Им композитор и посвятил свое произведение. Премьера оперы не имела безусловного успеха. Композитор слишком резко отказался от традиционных форм оперного искусства (арий, ансамблей), в сочинении доминировал речитативно-декламационный стиль. Неудовлетворенный своим созданием, композитор два раза переделывал партитуру.

Исторической стала премьера последней редакции оперы в 1896 году (Московская частная русская опера, партию Ивана исполнил Шаляпин). С огромным успехом «Псковитянка» (под названием «Иван Грозный») была показана в Париже (1909) в рамках Русских сезонов, организованных Дягилевым (заглавную партию исп. Шаляпин, реж. Санин).

Дискография: CD - Great Opera Performances. Дир. Шипперс, Иван Грозный (Христов), Ольга (Панни), Туча (Берточчи) - Грампластинка Мелодия. Дир. Сахаров, Иван Грозный (А. Пирогов), Ольга (Шумилова), Туча (Нэлепп).

Лев Александрович Мей родился в 1822 году в небогатой дворянской семье и получил образование в том же Царскосельском лицее, где несколькими десятилетиями раньше учился А.С.Пушкин. Поэт начал печататься с середины 40-х годов в славянофильском журнале «Москвитянин». Прожив на свете сорок лет, он оставил довольно обширное литературное наследство. Влияние реакционных славянофильских идей, в плен к которым поэт попал смолоду, ограничивало кругозор Л.А.Мея и привело его в лагерь сторонников «чистого искусства». Однако в стихотворениях, написанных в последние годы жизни, рельефно проступают реалистические мотивы. По мнению исследователей творчества Л.А.Мея, его произведения не принадлежат к числу наиболее ярких явлений русской поэзии, но отличаются разнообразием и оригинальностью.

Видное место в творчестве Л.А.Мея занимают народные стихи, тесно примыкающие к историческим драмам поэта. В «Псковитянку», например, введено несколько песен. По свидетельству А.Измайлова, А.П.Чехов высказал однажды мнение о том, что народность Мея честнее и оригинальнее оперной народности А.К.Толстого. Употребляя слово «оперный» как отрицательный термин, Антон Павлович подразумевал, конечно, не высокое музыкально-сценическое искусство, а худшие образцы ходульной оперы, занимавшие в те годы ведущее место на подмостках императорских театров.

Работа Л.А.Мея над историческими драмами «Псковитянка» и «Царская невеста» протекала в конце 40-х и начале 50-х годов XIX столетия. Содержание обоих произведений относится к одному и тому же периоду русской истории - эпохе Ивана Грозного, точнее - к 1570-1572 годам. Л.А.Мей в числе первых писателей приступил к разработке сюжетов на темы этого периода русской истории. «Псковитянка» и «Царская невеста» написаны ранее трилогии А.К Толстого («Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис»), пьесы А.Н.Островского «Василиса Мелентьева», раньше произведений П.Волховского, А.Сухова, Ф.Милиуса и других, ныне забытых литераторов. В качестве фактических источников драмы поэт использовал, наряду с фундаментальным трудом Н.М.Карамзина «История государства Российского», летописи, письма князя Курбского Ивану Грозному, народные песни. Он разрабатывает откровенно вымышленную психологическую ситуацию. «Могло быть» - вот главный довод, самим же Меем и сформулированный. Ольга могла быть незаконной дочерью Ивана IV от боярыни Веры Шелоги, и именно этим обстоятельством поэт объясняет спасение Пскова от таких же, как в Новгороде, грабежей, погромов и казней. Утверждая «Царской невестой» и «Псковитянкой» новый в драматургии тех лет жанр литературного произведения, построенного на вымышленной ситуации из жизни реально существовавшего исторического деятеля, Л.А.Мей считал, что художник имеет право на такой вымысел.

«Псковитянке» как литературному произведению, предназначенному для опубликования в журнале и постановки на драматической сцене, не повезло с момента ее появления на свет. Стремясь, видимо, как-то реализовать свои симпатии к литераторам, группировавшимся вокруг «Современника», Л.А.Мей предпринял попытку напечатать свою драму в этом журнале. О том, как решалась ее судьба, рассказал в своей статье «Воспоминания об отношениях И.С.Тургенева к Добролюбову» Н. Г. Чернышевский:

«И вот, после одного из таких обедов, когда общество расположилось, как кому удобнее, на турецком диване и другой уютной мебели, Некрасов пригласил всех выслушать чтение драмы Мея «Псковитянка», которую Тургенев предлагал ему напечатать в «Современнике»; Тургенев хочет прочесть ее. Все собрались в ту часть залы, где расположился на диване Тургенев. Один я остался там, где сидел, очень далеко от дивана... Началось чтение. Прочитав первый акт, Тургенев остановился и спросил свою аудиторию, все ли разделяют его мнение, что драма Мея - высокое художественное произведение? Разумеется, по одному первому акту еще нельзя вполне оценить ее, но уже и в нем достаточно обнаруживается сильный талант и т.д. и т.д. Кто считал себя имеющим голос в решении таких вопросов, принялся хвалить первый акт и высказывать предвидение, что в целом драма окажется действительно высоким художественным произведением. Некрасов сказал, что предоставляет себе слушать, что будут говорить другие. Люди, не считавшие себя достаточно авторитетными для значительных ролей в литературном ареопаге, выражали свое сочувствие компетентной оценке скромным и кратким одобрением. Когда говор стал утихать, я сказал со своего места: «Иван Сергеевич, это скучная и совершенно бездарная вещь, печатать ее в «Современнике» не стоит». Тургенев стал защищать высказанное им раньше мнение, я разбирал его аргументы, так поговорили мы несколько минут. Он свернул и спрятал рукопись, сказав, что не будет продолжать чтение. Тем дело и кончилось».

Идеализация старины и стилизация народности в драме вступили в непримиримое противоречие с литературно-социологическими взглядами Н.Г.Чернышевского и вызвали его уничтожающий отзыв. В русской литературе изображение псковской и новгородской вольниц было традиционно связано с оппозиционной и революционной поэзией К.Рылеева, А.Одоевского, М.Лермонтова, вдохновляемой высокими идеалами декабристов. Драма Л.Мея «Псковитянка» не вливалась в этот поток. Псковская вольница и симпатии к ней реализуются здесь только в поэтическом плане, совпадая с умеренными политическими взглядами автора.

Отвергнутая революционными демократами, «Псковитянка» не встретила сочувствия и в противоположном литературном лагере. Одним из первых откликнулся на напечатанную в журнале «Отечественные записки» драму представитель дворянских кругов Болеслав Маркович. В письме к А.К.Толстому он сетовал, что в «Псковитянке» «Иоанн представлен с точки зрения демократической школы и совершенно неверно понят».

Утверждаемый драмами Л.А.Мея жанр исторического произведения, построенного на вымышленной психологической ситуации, оказался неприемлемым и для критика Аполлона Григорьева, близкого по своим воззрениям к идеологам официальной «народности». Историческая драма, по его мнению, сама по себе не имеет права на существование. Внесение в нее элементов семейного романа и вовсе дискредитирует этот жанр.

«Собственно говоря, - отмечает Аполлон Григорьев, - во всей «Псковитянке» только псковское вече, т. е. III акт-стоит серьезной критической оценки или лучше сказать критического изучения».

Нужно сказать, что сцена псковского веча действительно является самым сильным фрагментом драмы. Она полна динамики и правдиво воспроизводит сложную, насыщенную непримиримыми противоречиями картину жизни города, еще не утратившего республиканских традиций. Л.А.Мею удалось воскресить события истории как осмысленный и правдивый рассказ о жизни народа. Отдельные личности и частные явления присутствуют в нем только для объяснения глубинных процессов этой жизни.

Пестрый по составу псковский «мир» образовал два четко разграниченных лагеря. Одни покорно ждут монаршего гнева или монаршей милости. Другие призывают собрать силы и не пустить в город супостатов:

А мы-то, псковичи,
Положим также голову на плаху?
Подшепчут что - тю-тю! не прогневися!
Нет!.. Как же так?
Аль стены развалились?
Аль у ворот заржавели замки?
Не выдавай, ребята, Псков Великий!
А щит - так щит!
И вправду, что мы дремлем?
Звоните вече!
У святого Спаса!
У Троицы!
За осударя - Псков!
За пошлину мирскую и за вече!
Рубись, ребята!
С улицы, аль с дома?
Рубиться с дома!
Сельские - с сохи!
Звоните вече!
Любо!
Вече! Вече!

И вот протяжным набатом разносятся над городом звуки вечевого колокола.

Через сочные, словно подслушанные реплики действующих лиц поэт воспроизводит порядок созыва псковского веча, дает пропитанные ядреным народным юмором характеристики отдельным псковичам - людям веселым, не поддавшимся унынию даже в самый трудный момент жизни.

Сотский Дмитро Патракеевич устраивает перекличку. От Городецкого конца отзывается добродушный богатырь мясник Гоболя. Это имя, хорошо знакомое всем, вызывает из толпы целый каскад язвительных, но доброжелательных кличек:

Федос Гоболя! дедко-домоседка!
Воловий крестный! медосос-Федос!

Гоболе становится весело от таких приветствий, и он кричит так, чтобы слышали все:

Тьфу, зубоскалы! Распахнули глотки!..

Очередной Богоявленского конца оказался человеком трусоватым, любителем спрятаться в критический момент от ответственности, переложить ее на плечи других. Он не откликается на голос сотского. Но невозможно затеряться в толпе, где все знают друг друга. Сразу же выясняется, что Богоявленский конец правит Колтырь Раков, и остряки, состязаясь друг с другом, кричат:

И то ведь он...
Давай его сюда!
Куда уполз?
Хватай его за клешни,
Ракушку!..

Царский наместник Юрий Токмаков разрешает новгородскому гонцу Юшко Велебину «держать ко Пскову речь». С поникшими головами слушают псковичи упреки новгородцев:

Братья!
Молодшая, все мужи псковичи!
Вам кланялся-де Новгород Великий,
Чтоб помогли вы супротив Москвы,
А вы-де брату вашему старшому
Не дали помочь ниже никакую,
И целованье крестное забыли;
Ино на то вся ваша власть и воля,
И помоги вам Троица святая!
И брат-де ваш старшой открасовался.
И наказал вам долго жить да править
По нем поминки...
В толпе поднимается шум, раздаются возгласы:
Новгород Великий!
Родимый наш!
Ужели и взаправду
Конец ему?
Придет конец и Пскову!
И поделом: сидели, склавши руки!

А вот реакция некоторых представителей толпы на появление вольницы во главе с Михаилой Тучей:

Ну, привалили!

Вольница!

Буяны!
Тут же возглас осторожного:
Ори пошибче - знать глаза-то пропил:
Вишь, сыновья посадничьи!
И голос мгновенно струсившего:
Да что ж я?..
Я только!..

В этом коротком диалоге скупо, но точно очерчены характеры нескольких людей и сделан прозрачный намек на давно сложившуюся дифференциацию псковского общества.

Выше уже говорилось, что псковское вече было ликвидировано царским указом еще в начале 1510 года, т.е. за шестьдесят лет до событий, описанных в драме «Псковитянка». Почему же в таком случае Л.А.Мей дает сцену веча? Может быть, он запутался в хронологии, переместил даты, допустил историческую ошибку? Нет! Поэт твердо помнил обо всем этом. Речь глубокого старика, бывшего посадника Максима Илларионовича, свидетельствует о том, что Л.А.Мей всесторонне осмыслил и зрело оценил явления описываемой эпохи. Узнав о возникших на вече разногласиях, Максим Илларионович покинул свое почетное старческое уединение и поднялся на вечевое место, чтобы примирить спорщиков мудростью отцов и дедов:

...Вот мне теперь девятый уж десяток...
Видал я волю - красною девицей,
Видал ее - старухой беспомощной,
И сам отнес покойницу в могилу... .
Ну!.. Было время, и не в нашу версту,
И потягаться было бы кому
С Москвой... Да нет! умнее были деды,
Аль Псков-то был им словно подороже:
Покора будто слыхом не слыхали;
Обиды будто видом не видали;
Какие слезы к горлу подступали -
Так отгоняли к сердцу пивом-медом...
И веселились... Что ж не веселитесь
По-дедовски?..
Великий князь Василий
И колокол корсунский снять велел,
И вече рушил... Как у нас тогда
Не выпали зеницы со слезами -
И богу весть!.. А все же веселились,
А все же Псков Великий сберегли -
Любили Псков побольше внуков деды...
А я сказал...
Кто хочет мне перечить,
Тот видно молод и Москвы не знает...
Не то свое - чужое на счету:
Все выверит, да вывесит, да сметит,
Да и возьмет. - поди ты с ней - судися,
В великий день, перед судом христовым!
И то сказать: в мое-то время были
Цари в Москве, да только что царями
В Москве звались, а ноне царь московский
На все страны и на народы - царь.
Тяжка рука, да и душа - потемки
У Грозного... Проститеся со Псковом.
Хороший будет пригород московский -
И слава богу!

Устами Максима Илларионовича Л.А.Мей упрекает псковскую вольницу за забвение заветов предков, давно понявших, что в изменившихся условиях нужно подавить в себе сепаратистские чувства и поставить общерусские интересы выше местнических. Созыв псковского веча в 1571 году, накануне прихода в город Ивана Грозного, не противоречит исторической правде. Процесс присоединения Пскова к Русскому централизованному государству был длительным, продолжался более двух с половиной столетий и закончился, по существу, только в XVII веке. Юридический акт уничтожения веча в 1510 году не мог сразу ликвидировать традиций, складывавшихся веками. Привычка совместно обсуждать жизненно важные вопросы давала себя чувствовать еще долго. Наступал критический момент, и люди спешили на площадь, чтобы выслушать мнения других и свои соображения на суд сограждан вынести. Но это было уже совещательное вече, с мнением которого власти обыкновенно не считались.

Первая попытка поставить «Псковитянку» на драматической сцене окончилась провалом. В рапорте от 23 марта 1861 года цензор И.Нордстрем, изложив содержание пьесы, приходит к следующему выводу: «В настоящей драме заключаются исторически верное описание страшной эпохи царствования царя Иоанна Грозного, живое изображение псковского веча и его буйной вольницы. Подобные пьесы всегда были запрещаемы».

Драма впервые увидела свет рампы лишь через двадцать семь лет - 27 января 1888 года на сцене петербургского Александрийского театра в бенефис Пелагеи Антиповны Стрепетовой. Великая русская актриса исполняла роли боярыни Веры Шелоги в прологе и Ольги Токмаковой в пьесе. «Играла она, - вспоминает один из зрителей, - эту юную, с поэтическим лицом русскую красавицу, несмотря на свои внешние данные, превосходно. Эта большая актриса умела заставить публику видеть ее красивой на сцене».

В роли Веры Шелоги Пелагея Стрепетова оттенила наиболее близкую ее личной и сценической судьбе тему расплаты за нарушение слова. Она создала образ большой внутренней силы, но не способный воодушевить зал, привыкший искать и находить в демократическом искусстве своей любимой актрисы ответы на больные вопросы современности.

«Псковитянка» так и не смогла завоевать сколь-нибудь прочного положения в репертуаре столичных и периферийных театров. Причину этого следует искать не в гонениях цензуры (сугубо временных и случайных), а в несценичности самой пьесы. Уже отмечалось, что драма «Псковитянка» содержит целый ряд колоритных сцен, насыщена народными песнями, сказками, преданиями; образы некоторых героев полны экспрессии. Однако весь этот большой и интересный материал организован слабо. Неоправданное обилие действующих лиц (более ста), неестественно длинные монологи, откровенная театральность (в худшем смысле этого слова) многих сцен и явлений, растянутость действия и другие недостатки закрывают пьесе дорогу на драматическую сцену, для которой она предназначалась. Однако разработанный Л.А.Меем сюжет не пропал. Он привлек внимание гениального композитора Н.А.Римского-Корсакова. Условность и стилизация, которые претили публике на драматической сцене, оказались вполне уместными в таком музыкальном жанре, как опера. Музыку на слова отдельных эпизодов «Псковитянки» композиторы писали и раньше. Но только Н.А.Римский-Корсаков, создавший произведение выдающееся, смог не только воскресить, но и создать неувядающую славу «Псковитянке».

Берегов, Н. Творец "Псковитянки" / Н.Берегов. - Псковское отделение Лениздата, 1970. - 84с.

«Стиль в театре может быть каким угодно странным, но хорошо бы ему быть художественным…»

Нора Потапова. «И как один умрем в борьбе за это».

В этом году выдающемуся русскому композитору Н.А. Римскому-Корсакову (1844-1908) исполнилось 170 лет. Один из основателей русской школы, он находил время для обширной композиторской деятельности в области оперной, симфонической, камерной, а позднее и церковной музыки. Он автор известных опер: «Псковитянка», «Майская ночь», «Снегурочка», «Ночь перед Рождеством», «Садко», «Моцарт и Сальери», «Царская невеста», «Сказка о царе Салтане», «Сказание о граде Китеже», «Сказка о золотом петушке» - так что с его историческим и сказочным театральным репертуаром мы знакомы с детства.

Отрадно, что коллектив нашего родного ГАБТ имени А. Навои дважды обращался к постановке оперных спектаклей Н.А. Римского-Корсакова – это «Моцарт и Сальери» (1898) в восьмидесятые годы и «Царская невеста» (1899), успешно идущая сегодня на сцене ГАБТ имени А. Навои и вызывающая неизменный интерес у зрителей.

На концертах русского романса в Ташкентской и Среднеазиатской Епархии мы неоднократно слышали произведения русского композитора в исполнении ведущих солистов ГАБТ имени А. Навои. Совсем недавно на пасхальном концерте 27 04 14 задушевно прозвучала песня Левко из оперы «Майская ночь» в исполнении нами любимого лирического тенора Нормумина Султанова.

Чем же так привлекает оперное творчество Римского-Корсакова сегодня? - рассказывает режиссёр-постановщик ГАБТ, заслуженный работник культуры Уз А.Е. Слоним:

- Римский-Корсаков , автор пятнадцати опер, внес в сокровищницу мировой музыки целый ряд непревзойденных шедевров. Чутко и тонко развивая оперную драматургию, он внес в самые основы композиторского творчества принципиально новые приемы раскрытия драматургии, событийности, психологии героев. И одновременно с этим – несомненные оттенки нового для своего времени течения, именуемого «импрессионизмом», которое стремилось передать неповторимость ВПЕЧАТЛЕНИЯ от настроений, восприятий, ощущений. Стараясь проникнуть в самые глубины движения души, Римский-Корсаков не только точно раскрывает особую истину страстей и чувств, но утонченно исследует мельчайшие нюансы движений духа.

Эту новаторскую концепцию режиссёр ГАБТ имени А. Навои строго сохранил в новой постановке «Царской Невесты», чья предыстория исчисляется более чем вековой сценической эволюцией. Мировая премьера состоялась 22 октября/ 3 ноября 1899 года на сцене Московской частной русской оперы. Далее следовала премьера оперы в Мариинском театре в Санкт-Петербурге 30 октября 1901 года. В наше время к постановке оперы 10 декабря 2004 года обратился Martiniplaza Theatre, Гронинген (Нидерланды). В конце того же года – 29 12 2004 снова Мариинский театр в Санкт-Петербурге и уже совсем недавно в феврале этого года состоялась премьера «Царской невесты» в Михайловском театре там же в северной столице.

Чем же принципиально отличается постановка режиссёра ГАБТ имени А. Навои А.Е. Слонима от других современных российских интерпретаций исторической оперы? На этот вопрос мне ответил молодой солист Оперного народного театра из Санкт-Петербурга Михаил Крамер. Он родом из Ташкента, приехал на побывку к родным, вместе со мной побывал на спектакле «Царская невеста» в двух действиях по мотивам одноимённой драмы Л. Мея (Либретто И. Тюменева и Н. Римского-Корсакова):

- Режиссёрская работа мне очень понравилась — бережное отношение к тексту оперы, прекрасно переданная эпоха, большей частью сценография идеально сочетается с музыкой оперы. Вообще, очень ценно, что до узбекского столичного театра не докатились современные веяния, так называемая «режопера». Могу сказать, что в Санкт-Петербурге сейчас нет такой бережной постановки «Царской» - в Мариинском театре действие оперы перенесено в сталинские времена (http://www.mariinsky.ru/playbill/repertoire/opera/tsars_bride/), в Михайловском театре (бывш. Малый оперный) в этом году сделали просто отвратную постановку, понять сценографию которой можно разве что накачавшись наркотиками (http://www.operanews.ru/14020208.html).

Постановка ГАБТ имени А. Навои отличается абсолютной адекватностью, и, ещё раз подчеркну, очень бережным отношением к тексту оперы. Единственное, чего я не понял в данной постановке, это зачем был выведен в конце Иван Грозный. И, насколько мне помнится, в клавире оперы не написано, что Марфа в конце именно умирает.

В этом важном моменте, связанном с новизной постановки оперы, можно возразить нашему гостю. Царя Ивана Васильевича Грозного исполняет постановщик оперы А.Е. Слоним. Этот образ в сплетении с другими в спектакле очень важен. В концепции спектакля образ представлен сквозным , вплоть до финала и завершающей его выразительной мизансцены , в которой в обилии жертв эпохи тоталитаризма (на современном языке) и беспредела представлен и сам Царь. Он карает своего опричника Григория Грязного и через мгновение, чуть позже, бессильно обвисает на своём царском посохе. Таким образом, он сливается в своем порыве со всем народом, произносящим финальную фразу "О, Господи!" - в исступленном молении о прощении за всё, за всё... Это и есть катарсис (очищение), без которого не обходится ни одна классическая трагедия со времён Шекспира до наших дней.

В принципе, любой постановщик имеет право, в согласии с партитурой, расширить рамки авторских указаний. Согласно автору, роль Бомелия заканчивается во второй картине. В постановке А.Е. Слонима этот образ осуществляет свое развитие в финальной сцене. Григорий Грязной приводит заморского лекаря с собой, чтобы исцелить Марфу, как он недальновидно считает, от "любовного томления" к Григорию. Когда интрига раскрывается - Бомелий также получает сполна за свои деяния. Вспомним факт, что исторический Бомелий, действительно, был схвачен и казнён.

А.Е. Слоним по-новому, совершенно психологически оправданно, мотивирует и образ Марфы, согласно собственной творческой концепции:

А юная Марфа из «Царской невесты» становящаяся невольной жертвой людских страстей, безвинно отравленная злым зельем – в своей устремленности к свету интонирует свои фразы тоже в этом «ладу обреченности». И до смятения духа очевидно, что когда и над опричником Григорием Грязным – одним из главных виновников трагедии – сгущается этот же мрак предначертанности, - то и в его интонациях нежданно появляется этот же лад, пророчащий скорую смерть. Прислушавшись и присмотревшись к Снегурочке, уже познавшей начала земной любви – мы услышим и в ее фразах не только озаренность, но и нависающий знак скорого ухода. Думается, в самих приемах раскрытия видения мира Римский-Корсаков по вполне понятным причинам оказывается весьма близким к творчеству великих живописцев своей эпохи – Врубеля, Борисова-Мусатова, Левитана.

Как в любой оперной постановке Н.А. Римского-Корсакова, в «Царской невесте» значительную роль играет музыка – с первых тактов сдержанной увертюры до предельно выразительных возможностей драматического развития сюжета во втором действии, в котором стремительно раскрывается душевная жизнь героев. Углублённое внимание композитора к их чувствам, психологическим противоречиям и конфликтам, расширяясь и углубляясь, выражается в сложной и разнообразной музыке: она временами пафосно торжественна, а то безоружно лирична и даже сокровенна.

Оркестр под руководством народной артистки Каракалпакстана Аиды Абдуллаевой точно передаёт бездушный похмельный «беспредел» опричнины эпохи Ивана Грозного. Музыка не только осуждает, но временами оправдывает безудержность страсти царского опричника Григория Грязного (Руслан Гафаров) и его бывшей возлюбленной Любаши (Я. Багрянская), наказанных за своё злодейство в конце спектакля. Музыка живописно рисует характер доброго, радушного и несчастного купца Собакина (Г. Дмитриев), повергнутого в отчаяние неожиданной бедой – смертельным недугом отравленной ядовитым зельем дочери – царевны Марфы. Музыка светоносно передаёт возвышенную чистоту «царской невесты» (Л. Абиева), до самой своей кончины преданной своему чувству к молодому жениху Ивану Лыкову (У. Максумов). Она выразительно подчёркивает неоднозначные характеры Малюты (Д. Идрисов), лекаря-немца Бомелия, простоватой Дуняши и наивной Домны (Н. Банделетт). В спектакле нет мёртвых типажей, все они наделены живыми чувствами и оживлены многоцветными тембрами «действующих лиц» эпического мира Римского-Корсакова, где чудо Любви и возвышенной Чистоты даже в смерти побеждает все исторические и житейские обстоятельства.

По поводу исполнения, наш гость из Санкт-Петербурга отметил:

Абсолютной звездой вечера, несомненно, была Лятифе Абиева, исполнявшая партию Марфы. Её удивительной красоты лирико-колоратурное сопрано идеально подходит для исполнения партии Марфы — самого светлого образа в этой опере. Удивительно красиво, прозрачно и легко, прозвучала первая ария Марфы: «В Новгороде мы рядом с Ваней жили...». Голос певицы удивительно красив и когда она поёт в полный голос, и когда она поёт тихо, что свидетельствует о выдающемся вокальном мастерстве. При этом певица очень подходит для этой партии и внешне, что, как известно, в оперном жанре случается не часто. И пение, и сценический образ — всё отвечало свету, заложенному в этой партии, которому противопоставляются страстная и мстительная Любаша. В сцене сумасшествия Марфы в финале оперы певица показала талант настоящей трагической актрисы. Вторая ария: «Иван Сергеич, хочешь в сад пойдём?..» также прозвучала безупречно.

Очень хорош был Улугбек Максумов, исполнитель партии Лыкова. Певец обладает красивым лирическим тенором, при этом он очень музыкален. Певец сумел разукрасить и сделать интересной даже достаточно блёклое, на мой взгляд, ариозо из первого действия, «Иное всё, и люди, и земля», которое проходит для меня незаметным у очень многих исполнителей. Сложнейшая ария «Туча ненастная мимо промчалася» была исполнена на очень высоком уровне.

Также следует отметить исполнение партии Собакина басом Георгием Дмитриевым. Певец обладает довольно красивым голосом, однако, на мой взгляд, у исполнителя этой партии должен быть более низкий голос — «фа» большой октавы в конце арии у певца всё-таки не окрасилась тембром. Но этот небольшой недостаток был с лихвою компенсирован потрясающей актёрской игрой. Образ простодушного, доброго отца, в жизнь которого неожиданно пришло огромное горе, был передан великолепно.

Яника Багрянская в партии Любаши была не плоха, но, к сожалению, не более того. У певицы явные проблемы с предельно высокими нотами, к тому же странная манера пересобирать звук, из-за чего некоторые слова очень трудно понять (к примеру, звук вместо звука «а» на многих нотах певица поёт откровенное «у»). Интонирование (попадание в ноты) было точным не всегда, особенно на верхах. А верхнее «ля» в первой арии («Ведь я одна тебя люблю») и вовсе не удалось. К тому же, певица несколько раз достаточно заметно разошлась с оркестром.

Руслан Гафаров является идеальным исполнителем для партии Григория Грязного. Эта партия очень сложна тем, что она написана очень высоко для баритона. Именно поэтому достаточно часто её поручают петь мягким, лирическим, так называемым «онегинским» баритонам, отчего она, конечно же, лишается своего зловещего характера. У Гафарова же драматический баритон, позволяющий передать все краски этой достаточно сложной в эмоциональном отношении партии. При этом диапазон голоса позволяет ему преодолеть все тесситурные трудности. Актерски, образ тоже ему очень подходит, и он достаточно ярко передаёт этого противоречивого опричника. Тем больше сожалений вызывает тот факт, что певец достаточно часто расходился с оркестром (например, в диалоге с Бомелием перед трио или в финале оперы). Тем не менее, нельзя не отметить, что труднейшая ария в начале оперы («С ума нейдёт красавица») была исполнена идеально.

Исполнитель партии Бомелия Нурмахмад Мухамедов достаточно хорошо сыграл эту роль. Голос певца хорошо ложится на партию. Но он чаще всех остальных расходился с оркестром и партнёрами. Особенно это было заметно в трио из первого действия, которое певец просто испортил своим непопаданием в такт.

Вообще, я даже думаю, что возможно, в этих досадных промахах виноваты не столько певцы, сколько зал. У меня такое предположение, что в этом зале им на сцене плохо слышен оркестр. Или нет возможности полноценно репетировать. Я в этот свой приезд в Ташкент с конца января был на многих спектаклях театра, и подобные расхождения наблюдал и в других спектаклях – «Кармен» и в «Трубадуре».

Очень мне понравились исполнительницы ролей второго плана: Рада Смирных (Дуняша) и Надежда Банделет (Домна Сабурова). Честно говоря, мне не раз за вечер приходила мысль, что очень звучный, богатый голос Рады гораздо лучше бы подошёл для исполнения партии Любаши, чем достаточно скромный, на мой взгляд, голос Багрянской. Надежда Банделет продемонстрировала великолепное владение голосом в достаточно показательной арии из третьего действия (в постановке ГАБТ — первой сцены второго действия), а также и Рада Смирных и Надежда Банделет великолепно передали характеры своих персонажей.

Порадовало сегодня и звучание хора, которое, к сожалению, обычно не является сильной стороной спектаклей. Очень гармонично, сбалансировано, выразительно звучал оркестр под управлением Аиды Абдуллаевой

Многообразие взглядов и отзывов об оперной постановке «Царской невесты» подтверждает справедливость мнения режиссёра-постановщика ГАБТ А.Е. Слонима о том, что «придет время, и интерес к творениям этого выдающегося композитора углубится и усилится. Ведь могучий облик Н.А. Римского-Корсакова, постигнувшего таинства Чуда во многих его проявлениях, – в наши дни не только не теряет черты своей яркости, внятности и новизны, но дает явственно ощутить в реалиях, что этот великий композитор отнюдь не музыкальный деятель прошлого, а творец, на столетия опередивший в своих ощущениях мира и свое время, и свою эпоху – и неизменно близкий в своих устремлениях нам, сегодняшним…»

Гуарик Багдасарова

Фото Михаила Левковича

На либретто композитора и И.Тюменева по одноименной драме Л.Мея.

Действующие лица:

ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ СОБАКИН, новгородский купец (бас)
МАРФА, его дочь (сопрано)
опричники:
ГРИГОРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ГРЯЗНОЙ (баритон)
ГРИГОРИЙ ЛУКИАНОВИЧ МАЛЮТА СКУРАТОВ (бас)
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ЛЫКОВ, боярин (тенор)
ЛЮБАША (меццо-сопрано)
ЕЛИСЕЙ БОМЕЛИЙ, царский лекарь (тенор)
ДОМНА ИВАНОВНА САБУРОВА, купеческая жена (сопрано)
ДУНЯША, ее дочь, подруга Марфы (контральто)
ПЕТРОВНА, ключница Собакиных (меццо-сопрано)
ЦАРСКИЙ ИСТОПНИК (бас)
СЕННАЯ ДЕВУШКА (меццо-сопрано)
МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ (тенор)
ЦАРЬ ИОАНН ВАСИЛЬЕВИЧ (без слов)
ЗНАТНЫЙ ВЕРШНИК
ОПРИЧНИКИ, БОЯРЕ И БОЯРЫНИ,
ПЕСЕННИКИ И ПЕСЕННИЦЫ, ПЛЯСУНЬИ,
СЕННЫЕ ДЕВУШКИ, СЛУГИ, НАРОД.

Время действия: осень 1572 года.
Место действия: Александровская слобода.
Первое представление: Москва, 22 октября (3 нoябpя) 1899 года.

«Царская невеста» - девятая опера Н.А.Римского-Корсакова. Сюжет Л. Мея (eгo одноименная драма была написана в 1849 году) давно занимал воображение композитора (еще в 1868 году на эту пьесу Мея внимание композитора обратил Милий Балакирев; в то время Римский-Корсаков остановился - тоже по совету Балакирева - на другой драме Мея - «Псковитянка» - и написал одноименную оперу).

В основу драмы Мея положен исторический (хотя и малоизвестный) эпизод женитьбы (в третий раз) царя Ивана Грозного. Вот что рассказывает об этой истории Карамзин в своей «Истории Государства Российского»:

«Скучая вдовством хотя и не целомудренным, он (Иван Грозный. - А.М.) уже давно искал себе третьей супруги... Из всех городов свезли невест в Слободу, и знатных и незнатных, числом более двух тысяч: каждую представляли ему особенно. Сперва он выбрал 24, а после 12... долго сравнивал их в красоте, в приятностях, в уме; наконец предпочел всем Марфу Васильеву Собакину, дочь купца новгородского, в то же время избрав невесту и для своего старшего царевича, Евдокию Богданову Сабурову. Отцы счастливых красавиц из ничего сделались боярами (...) Возвысив саном, их наделили и богатством, добычею опал, имением, отнятым у древних родов княжеских и боярских. Но царская невеста занемогла, начала худеть, сохнуть: сказали, что она испорчена злодеями, ненавистниками Иоаннова семейного благополучия, и подозрение обратилось на ближних родственников цариц умерших, Анастасии и Марии (...) Не знаем всех обстоятельств: знаем только, кто и как погиб в сию пятую эпоху убийства (...) Злобный клеветник, доктор Елисей Бомелий (...) предложил царю истреблять лиходеев ядом и составлял, как уверяют, губительное зелье с таким адским искусством, что отравляемый издыхал в назначенную тираном минуту. Так Иоанн казнил одного из своих любимцев Григория Грязного, князя Ивана Гвоздева-Ростовского и многих других, признанных участниками в отравлении царской невесты или в измене, открывшей путь хану к Москве (крымскому хану Девлет-Гирею - А.М.). Между тем царь женился (28 октября 1572 гoдa) на больной Марфе, надеясь, по eгo собственным словам, спасти ее сим действием любви и доверенности к милости Божией; через шесть дней женил и сына на Евдокии, но свадебные пиры закончились похоронами: Марфа 13 ноября скончалась, быв или действительно жертвою человеческой злобы, или только несчастною виновницею казни безвинных».

Л. А. Мей интерпретировал эту историю, естественно, как художник, а не историк. Eгo драма не претендует на историческую достоверность, но рисует яркие характеры в необычайно драматичных обстоятельствах. (Притом, что Мей выводит в своей драме исторические персонажи, он, а вслед за ним и Римский-Корсаков, допустил ошибку: он называет Григория Грязного по отчеству Григорьевичем, полагая, что он был родным братом известноrо во времена Ивана Грозного опричника Василия Григорьевича Грязнoгo. В действительности отчеством нашего Грязного было Борисович, а прозвище - Большой) В опере сюжет драмы Мея не претерпел существенных изменений, а ее драматизм неизмеримо усилился гениальной музыкой.

УВЕРТЮРА

Опера начинается увертюрой. Это развернутая оркестровая пьеса, написанная в традиционной форме так называемого сонатного allegro, иными словами, построенная на двух основных темах: первая («главная» партия) говорит слушателю о предстоящих трагических событиях, вторая («побочная» партия) - светлая певучая мелодия - создает образ Марфы, еще не знающей горя, не испытавшей ударов судьбы. Особенность этой увертюры в том, что основные ее темы не появляются затем в самой опере. Обычно бывает иначе: увертюра как бы анонсирует те главные музыкальные образы, которые затем предстанут в опере; часто увертюры, хотя в операх они звучат первыми, сочиняются композиторами в последнюю очередь или, по крайней мере, когда уже окончательно выкристаллизовался музыкальный материал оперы.

ДЕЙСТВИЕ I
ПИРУШКА

Сцена 1. Большая горница в доме Григория Грязного. На заднем плане низенькая входная дверь и подле нее поставец, уставленный кубками, чарками и ковшами. На правой стороне три красных окна и против них длинный стол, накрытый скатертью; на столе свечи в высоких серебряных подсвечниках, солонки и сундук. На левой стороне дверь во внутренние покои и широкая лавка с узорным полавочником; к стене приставлена рогатина; на стене висит самострел, большой нож, разное платье и, неподалеку от двери, ближе к авансцене, медвежья шкура. По стенам и обеим сторонам стола - лавки, крытые красным сукном. Грязной, в раздумье опустив голову, стоит у окна.

Нерадостно на душе у молодого царского опричника Григория Грязного. Он впервые в жизни испытывает сильное всепоглощающее чувство любви к Марфе («С ума нейдет красавица! И рад бы забыть ее, забыть-то силы нет»). Напрасно посылал он сватов к отцу Марфы: Собакин ответил, что его дочь с детских лет предназначена в жены Ивану Лыкову (об этом мы узнаем из первого речитатива Григория Грязного). Речитатив переходит в арию «Куда ты, удаль прежняя девалась, куда умчались дни былых забав?» Он рассуждает о своих прошлых временах, о буйных поступках, но теперь все его мысли поглощены Марфой и его соперником Иваном Лыковым. В следующем за арией речитативе он грозно обещает (сам себе): «А Лыкову Ивашке не обходить кругом аналоя с Марфой!» (то есть не быть им обвенчанными). Сейчас Григорий ждет гостей, чтобы хоть с ними забыться, и в первую очередь Елисея Бомелия, который ему нужнее всех.

Сцена 2. Средняя дверь отворяется. Входит Малюта с опричниками. Григорий хлопает в ладоши, призывая слуг. Они являются и разносят кубки с медом (то есть с крепкой медовой настойкой). Малюта пьет за здоровье Грязного и кланяется ему. Входит Иван Лыков и вслед за ним Бомелий. Григорий с поклоном приветствует их и приглашает войти. Слуги подносят кубки Лыкову и Бомелию. Те выпивают.

Опричники - а это именно они пришли в гости к Грязному - благодарят хозяина за угощение (хор «Слаще меду ласковое слово»). Все садятся за стол.

Из разговоров опричников становится ясно, что Лыков вернулся от немцев, и теперь Малюта просит его рассказать, «как у них там за морем живут?» В ответ на его просьбу Лыков в своем ариозо подробно рассказывает о том, что видел диковинного у немцев («Иное все, и люди, и земля»). Ария кончена. Лыков поет хвалу государю, который, по его словам, «хочет, чтобы мы у иноземцев понаучились доброму». За царя все осушают свои бокалы.

Сцена 3. Малюта просит Грязного пригласить гусляров и певцов повеселиться. Они входят и становятся вдоль стен, гусляры занимают места на лавке с левой стороны. Звучит подблюдная песня «Слава!» (это подлинная старинная русская народная песня, сохранившая у Римского-Корсакова частично и народный текст). За песней вновь следует славословие царю. Гости опять обращаются к Лыкову и спрашивают, хвалят ли басурманы царя? Оказывается - и Лыкову «прискорбно повторять злые речи», - что за морем нашего царя считают грозным. Малюта выражает радость. «Гроза-то милость Божья; гроза гнилую сосну изломает», - иносказательно изъясняется он. Постепенно Малюта распаляется, и вот уже воинственно звучат его слова: «И вам, бояре, царь недаром к седлам метлы привязал. Мы выметем из Руси православной весь сор!» (Привязанные к седлу метла и собачья голова - это были знаки должности, состоявшей в том, чтобы выслеживать, вынюхивать и выметать измену и грызть государевых злодеев-крамольников). И снова поется и пьется здравие «отца и государя!». Некоторые из гостей встают и расходятся по горнице, другие остаются за столом. На середину выходят девушки, чтобы плясать. Исполняется пляска с хором «Яр-хмель» («Как за реченькой яр-хмель вокруг кустика вьется»).

Малюта вспоминает о Любаше, своей «крестнице», живущей у Грязного (позже выясняется, что опричники когда-то увезли ее из Каширы, причем силой отбили ее у каширцев: «Порядком шестопером я окрестил каширских горожан» - потому и прозвали ее «крестницей»). Где она, почему не идет?

Григорий приказывает позвать Любашу. На вопрос Бомелия, кто эта Любаша, Малюта отвечает: «Любовница Грязного, чудо девка!» Появляется Любаша. Малюта просит ее спеть песню - «попротяжней, чтоб за сердце хватала». Любаша поет («Снаряжай скорей, матушка родимая, под венец свое дитятко любимое»). В песне два куплета. Любаша поет соло, без оркестрового сопровождения. Опричники благодарят за песню.

В веселье прошла ночь. Малюта поднимается со скамьи - как раз звонят к заутрене, да и «чай, государь изволил пробудиться». Гости пьют на прощание, кланяются, расходятся. Любаша стоит у боковой двери, раскланивается с гостями; на нее издали смотрит Бомелий. Грязной прогоняет слуг. Бомелия он просит остаться. У Любаши рождается подозрение: какое дело может быть у Григория к «немчину» (Бомелий из немцев)? Она решает остаться и прячется за медвежьей шкурой.

Сцена 5. У Григория с Бомелием заходит разговор. Григорий спрашивает царского лекаря, есть ли у него средство приворожить девушку (он якобы хочет помочь приятелю). Тот отвечает, что есть - это порошок. Но условие его воздействия - чтобы насыпал его в вино сам тот, кто хочет приворожить, иначе он не подействует. В следующем трио Любаша, Бомелий и Грязной - каждый выражают свои чувства по поводу услышанного и сказанного. Так, Любаша уже давно почувствовала охлаждение к ней Григория; Григорий не верит, что средство может приворожить Марфу; Бомелий, признавая существование сокровенных тайн и сил в мире, уверяет, что ключ к ним дан светом знаний. Григорий обещает озолотить Бомелия, если его средство поможет «приятелю». Григорий уходит проводить Бомелия.

Сцена 6. Любаша крадется в боковую дверь. Входит Грязной, потупя голову. Любаша тихо растворяет дверь и подходит к Грязному. Она спрашивает его, чем его прогневила, что он перестал обращать на нее внимание. Григорий грубо отвечает ей: «Отстань!» Звучит их дуэт. Любаша говорит о своей любви, о том, что страстно ждет его. Он - о том, что разлюбил ее, что порвалась тетива - и узлом ее не завяжешь. Пламенная любовь, нежность звучат в обращении Любаши к Григорию: «Ведь я одна тебя люблю». Слышен удар колокола. Григорий встает, он собирается к заутрене. Второй удар. Григорий уходит. Любаша одна. Третий удар. Ненависть закипает в душе Любаши. Звучит благовест. «Ох, отыщу же я твою колдунью и от тебя ее отворожу!» - восклицает она.

ДЕЙСТВИЕ II
ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ

Сцена 1. Улица в Александровской слободе. Впереди налево дом (занимаемый Собакиными) в три окна на улицу; ворота и забор, у ворот под окнами деревянная лавка. Направо дом Бомелия с калиткою. За ним, в глубине, ограда и ворота монастыря. Против монастыря, - в глубине, налево - дом князя Гвоздева-Ростовского с высоким крыльцом, выходящим на улицу. Осенний пейзаж; на деревьях яркие переливы красных и желтых тонов. Время под вечер.

Народ выходит из монастыря после церковной службы. Внезапно говор толпы стихает: опричнина идет! Звучит хор опричников: «Всех, кажись, оповестили к князю Гвоздеву сбираться». Народ чувствует, что затевается опять что-то недоброе. Разговор переходит на предстоящую царскую свадьбу. Скоро смотрины, царь выберет невесту. Из дома Бомелия выходят два молодых парня. Народ корит их за то, что они якшаются с этим басурманом, ведь он колдун, дружит с нечистым. Парни признаются, что Бомелий дал им травы. Народ уверяет их, что она наговорная, что ее надо выбросить. Парни напуганы, они бросают сверток. Народ постепенно расходится. Из монастыря выходят Марфа, Дуняша и Петровна.

Сцена 2. Марфа и Дуняша решают подождать на лавочке у дома отца Марфы купца Василия Степановича Собакина, который должен скоро вернуться. Марфа в своей арии («В Новгороде мы рядом с Ваней жили») рассказывает Дуняше о своем женихе: как еще в детские годы жила она по соседству с Лыковым и подружилась с Ваней. Эта ария - одна из лучших страниц оперы. Короткий речитатив предшествует следующему разделу оперы.

Сцена 3. Марфа смотрит в глубину сцены, где в это время показываются два знатных вершника (то есть всадника на лошадях; в постановках оперы на сцене они обычно идут пешком). Выразительный облик первого, закутанного в богатый охабень, позволяет узнать в нем Иоанна Васильевича Грозного; второй вершник, с метлою и собачьей головою у седла, - один из приближенных к царю опричников. Государь останавливает коня и молча пристально смотрит на Марфу. Она не узнает царя, но пугается и застывает на месте, чувствуя устремленный на себя его проницательный взгляд. (Примечательно, что в оркестре в этот момент звучит тема царя Ивана Грозного из другой оперы Римского-Корсакова - «Псковитянка».) «Ах, что со мной? Застыла в сердце кровь!» - произносит она. Царь медленно удаляется. В глубине показываются Собакин и Лыков. Лыков с поклоном приветствует Марфу. Она мягко укоряет его, что он забывает свою невесту: «Вчера весь день и глаз не показал...» Звучит квартет (Марфа, Лыков, Дуняша и Собакин) - один из самых светлых эпизодов оперы. Собакин приглашает Лыкова в дом. Сцена пустеет. В доме Собакиных зажигается огонь. На дворе сгущаются сумерки.

Сцена 4. Оркестровое интермеццо предваряет эту сцену. Пока оно звучит, в глубине сцены показывается Любаша; ее лицо прикрыто фатою; она медленно оглядывается по сторонам, крадется между домов и выходит на авансцену. Любаша выследила Марфу. Теперь она подкрадывается к окну, чтобы рассмотреть свою соперницу. Любаша признает: «Да... недурна... румяна и бела, и глазки с поволокой...» И, разглядев ее внимательней, восклицает даже: «Какая красота!» Любаша стучится в дом Бомелия, ведь она к нему шла. Бомелий выходит и приглашает Любашу войти в дом, та наотрез отказывается. Бомелий спрашивает, зачем она пришла. Любаша просит у него зелье, которое бы «не совсем сгубило человека, а извело бы только красоту». У Бомелия есть зелья на все случаи жизни и на этот - тоже. Но он колеблется дать его: «Как узнают, меня казнят». Любаша предлагает ему за его зелье жемчужное ожерелье. Но Бомелий говорит, что порошок этот не продажный. Так какая же тогда плата?

«С тебя немного... - произносит Бомелий, хватая Любашу за руку, - один лишь поцелуй!» Она в негодовании. Перебегает на другую сторону улицы. Бомелий бежит за нею. Она запрещает к себе прикасаться. Бомелий угрожает, что завтра же все расскажет боярину Грязному. Любаша готова заплатить любую цену. Но Бомелий требует: «Люби меня, люби меня, Любаша!» Из дома Собакиных доносятся веселые голоса. Это окончательно лишает Любашу рассудка. Она соглашается на условия Бомелия («Я согласна. Я... постараюсь полюбить тебя»). Бомелий опрометью убегает в свой дом.

Сцена 5. Любаша одна. Она поет свою арию «Господь тебя осудит, осудит за меня» (это она упрекает в своих мыслях Григория, который довел ее до такого состояния). Из дома Собакиных выходят сначала Марфа (ее прощание с гостем слышно за сценой), потом появляются Лыков и сам Собакин. Из их разговора, который Любаша подслушивает, становится ясно, что завтра они ждут к себе Григория. Все расходятся. Любаша опять выступает, она размышляет об услышанном и ждет Бомелия. Они обещают не обмануть друг друга. В конце концов Бомелий увлекает ее к себе.

Сцена 6 («Опричники»). Распахиваются двери дома князя Гвоздева-Ростовского. На крыльце появляются пьяные опричники с буйной разгульной песней («То не соколы в поднебесье слетались»). «Никому от молодцев защиты» - вот их «потеха».

ДЕЙСТВИЕ III
ДРУЖКО

Оркестровое вступление к третьему действию не предвещает трагических событий. Хорошо уже знакомая песня «Слава!» звучит здесь спокойно, торжественно и величаво.

Сцена 1. Горница в доме Собакина. Направо три красных окна; налево в углу изразцовая печь; подле нее, ближе к авансцене, синяя дверь. На заднем плане, посредине, дверь; на правой стороне стол перед лавкою; на левой, у самой двери, поставец. Под окнами широкая лавка. На лавке у стола сидят Собакин, Лыков и Грязной. Последний скрывает свою любовь к Марфе и ненависть к Лыкову, ее жениху. Вся первая сцена - их большое трио. Собакин рассказывает о своей многочисленной семье, оставшейся в Новгороде. Лыков намекает, что пора и Марфу пристроить, то есть сыграть их свадьбу. Собакин соглашается: «Да, вишь, покамест не до свадьбы», - говорит он. Царь Иван Грозный, оказывается, смотрины невест устроил, из двух тысяч, собранных в Александровскую слободу, двенадцать осталось. Среди них Марфа. Ни Лыков, ни Грязной не знали, что Марфа должна быть на смотринах. А что, если царь выберет ее? Оба очень взволнованы (но Григорий не должен подавать виду). Их голоса сплетаются - каждый поет о своем. В конце концов Грязной предлагает себя в дружки (по старой русской традиции на свадьбе должен быть дружко). Доверчивый Лыков, не подозревая со стороны Григория ничего дурного, охотно соглашается. Собакин уходит, чтобы распорядиться об угощении гостей. Грязной и Лыков ненадолго остаются одни. Лыкова по-прежнему беспокоит, что делать, если царю приглянется все же Марфа? Он спрашивает об этом Грязного. Тот поет свою ариетту «Что делать? Пускай во всем Господня будет воля!» В конце ариетты он притворно желает счастья Лыкову.

Сцена 3. Входит Собакин со стопкой меда и чарками. Гости выпивают. Слышен стук калитки. Это вернулись (со смотрин у царя) Марфа и Дуняша, а вместе с ними и Домна Ивановна Сабурова, мать Дуняши и купеческая жена. Девушки пошли переодеть свои парадные платья, а Домна Сабурова сразу является к гостям. Из ее рассказа кажется, что царь остановил свой выбор на Дуняше, «ведь государь с Дуняшей говорил». Короткий ответ не устраивает Собакина, он просит рассказать подробнее. Ариозо Сабуровой - подробный рассказ о царских смотринах. Вновь расцветшая надежда, вера в счастливое будущее - содержание большой арии Лыкова «Туча ненастная мимо промчалася». Лыков поет ее в присутствии Грязного. Они решают на радостях выпить. Григорий отходит к окну, чтобы налить чарку (в доме уже стемнело). В этот момент, когда на мгновение он поворачивается спиной к Лыкову, он достает из-за пазухи порошок и высыпает в чарку.

Сцена 6. Входит Собакин со свечами. За ним Марфа, Дуняша, Сабурова и девушки из прислуги Собакиных. По знаку Грязного Лыков подходит к Марфе и останавливается рядом с нею; Грязной обносит (как дружко) гостей напитком (в одной из чарок на подносе приворотное зелье для Марфы). Лыков берет свою чарку, пьет и кланяется. Марфа тоже выпивает - из той, что предназначена для нее. Все пьют здоровье новобрачных, славят Собакина. Домна Сабурова запевает величальную песню «Как летал сокол по поднебесью». Но песня остается недопетой - вбегает Петровна; она сообщает, что к Собакиным идут бояре с царским словом. Входит Малюта Скуратов с боярами; Собакин и прочие кланяются им в пояс. Малюта сообщает, что царь выбрал себе в жены Марфу. Все поражены. Собакин кланяется в землю.

ДЕЙСТВИЕ IV
НЕВЕСТА

Сцена 1. Проходная палата в царском тереме. В глубине, против зрителей, дверь в покои царевны. Налево на первом плане дверь в сени. Окна с позолоченными решетками. Палата обита красным сукном; лавка с узорочными полавочниками. Впереди, с правой стороны, парчовое «место» царевны. С потолка, на позолоченной цепи, спускается хрустальное паникадило.

После небольшого оркестрового вступления звучит ария Собакина «Забылся... авось полегче будет». Он глубоко опечален болезнью дочери, от которой ее никто не может излечить. Из покоев царевны выходит Домна Сабурова. Она успокаивает Собакина. Вбегает истопник. Он сообщает, что к ним прибыл боярин с царским словом.

Сцена 2. Этим боярином оказывается Григорий Грязной. Он приветствует Собакина и докладывает, что лиходей Марфы под пыткой во всем сознался и что государев лекарь (Бомелий) берется ее излечить. Но кто же лиходей, спрашивает Собакин. Григорий не дает ответа. Собакин уходит к Марфе. Григорий томится желанием видеть Марфу. За сценой слышен ее голос. Марфа выбегает бледная, встревоженная: она сама хочет говорить с боярином. Она садится на «место». Она гневно говорит, что слухи лгут, что ее испортили. Из сеней выходит Малюта с несколькими боярами и останавливается у двери. И вот Григорий сообщает о том, что Иван Лыков покаялся в намерении отравить Марфу, что государь велел его казнить и что он сам, Григорий, покончил с ним. Услышав это, Марфа падает без памяти. Общее смятение. К Марфе возвращаются чувства. Но ее рассудок помутился. Ей кажется, что перед ней не Григорий, а ее любимый Ваня (Лыков). И все, что ей было сказано, - это сон. Григорий, видя, что и при помутившемся разуме Марфа стремится к Ивану, осознает тщетность всех своих злодейских планов. «Так вот недуг любовный! Обманул ты меня, обманул, басурман!» - в отчаянии восклицает он. Не в силах снести душевных мук, Грязной сознается в своем преступлении - это он оклеветал Лыкова и погубил невесту государя. Марфа по-прежнему воспринимает все как сон. Она приглашает Ивана (за которого принимает Грязного) в сад, предлагает ему поиграть в догонялки, бежит сама, останавливается... Марфа поет свою последнюю арию «Ах, посмотри: какой же колокольчик я сорвала лазоревый». Грязной не в силах этого вынести. Он предает себя в руки Малюты: «Веди меня, Малюта, веди на грозный суд». Из толпы выбегает Любаша. Она признается, что подслушала разговор Григория с Бомелием и подменила приворотное зелье на смертельное, и Григорий, не зная об этом, поднес его Марфе. Марфа слышит их разговор, но по-прежнему принимает Григория за Ивана. Григорий же выхватывает нож и, проклиная Любашу, вонзает его ей прямо в сердце. Собакин и бояре бросаются к Грязному. Его последнее желание - проститься с Марфой. Его уводят. В дверях Грязной в последний раз оборачивается к Марфе и посылает ей прощальный взгляд. «Приди же завтра, Ваня!» - последние слова помутившейся рассудком Марфы. «Ох, Господи!» - единый тяжелый вздох издают все близкие к Марфе. Шквальным нисходящим хроматическим пассажем оркестра завершается эта драма.

А. Майкапар

История создания

В основу оперы «Царская невеста» положена одноименная драма русского поэта, переводчика и драматурга Л. А. Мея (1822-1862). Еще в 1868 году по совету Балакирева Римский-Корсаков обратил внимание на эту пьесу. Однако к созданию оперы на ее сюжет композитор приступил лишь тридцать лет спустя.

Сочинение «Царской невесты» было начато в феврале 1898 года и закончено в течение 10 месяцев. Премьера оперы состоялась 22 октября (3 ноября) 1899 года в московском театре частной оперы С. И. Мамонтова.

Действие «Царской невесты» Мея (пьеса написана в 1849 году) происходит в драматичную эпоху Ивана Грозного, в период жестокой борьбы царской опричнины с боярством. Эта борьба, способствовавшая объединению русского государства, сопровождалась многочисленными проявлениями деспотизма и произвола. Напряженные ситуации той эпохи, представители различных слоев населения, жизнь и быт московской Руси исторически правдиво обрисованы в пьесе Мея.

В опере Римского-Корсакова сюжет пьесы не претерпел сколько-нибудь существенных изменений. В либретто, написанное И. Ф. Тюменевым (1855-1927), вошли многие стихи драмы. Светлый, чистый образ Марфы, невесты царя, - один из наиболее обаятельных женских образов в творчестве Римского-Корсакова. Марфе противостоит Грязной - коварный, властный, не останавливающийся ни перед чем в осуществлении своих замыслов; но Грязной обладает горячим сердцем и падает жертвой собственной страсти. Реалистически убедительны образы покинутой любовницы Грязного Любаши, юношески простосердечного и доверчивого Лыкова, расчетливо-жестокого Бомелия. На всем протяжении оперы ощущается присутствие Ивана Грозного, незримо определяющего судьбы героев драмы. Лишь во втором действии ненадолго показывается его фигура (эта сцена отсутствует в драме Мея).

Музыка

«Царская невеста» - реалистическая лирическая драма, насыщенная острыми сценическими ситуациями. При этом отличительной ее чертой является преобладание закругленных арий, ансамблей и хоров, в основе которых лежат красивые, пластичные и проникновенно-выразительные мелодии. Господствующее значение вокального начала подчеркивается прозрачным оркестровым сопровождением.

Решительная и энергичная увертюра своими яркими контрастами предвосхищает драматизм последующих событий.

В первом акте оперы взволнованный речитатив и ария («Куда ты, удаль прежняя, девалась?») Грязного служит завязкой драмы. Хор опричников «Слаще меду» (фугетта) выдержан в духе величальных песен. В ариозо Лыкова «Иное все» раскрывается его лирически-нежный, мечтательный облик. Хоровая пляска «Яр-хмель» («Как за реченькой») близка к русским плясовым песням. Скорбные народные напевы напоминает песня Любаши «Снаряжай скорей, матушка родимая», исполняемая без сопровождения. В терцете Грязного, Бомелия и Любаши преобладают чувства скорбной взволнованности. Дуэт Грязного и Любаши, ариозо Любаши «Ведь я одна тебя люблю» и ее заключительное ариозо создают единое драматическое нарастание, ведущее от печали к бурному смятению конца акта.

Музыка оркестрового вступления ко второму акту имитирует светлый перезвон колоколов. Безмятежно звучит начальный хор, прерываемый зловещим хором опричников. В девически нежной арии Марфы «Как теперь гляжу» и квартете господствует счастливое умиротворение. Оттенок настороженности и затаенной тревоги вносит оркестровое интермеццо перед появлением Любаши; оно основано на мелодии ее скорбной песни из первого акта. Сцена с Бомелием - напряженный дуэт-поединок. Чувством глубокой печали проникнута ария Любаши «Господь тебя осудит». Бесшабашный разгул и молодецкая удаль слышатся в лихой песне опричников «То не соколы», близкой по характеру к русским разбойничьим песням.

Торжественным, спокойным оркестровым вступлением открывается третий акт. Терцет Лыкова, Грязного и Собакина звучит неторопливо и степенно. Беспечна, беззаботна ариетта Грязного «Пускай во всем». Ариозо Сабуровой - рассказ о царских смотринах, ария Лыкова «Туча ненастная мимо промчалася», секстет с хором исполнены мирного покоя и радости. С народными свадебными песнями связана величальная «Как летал сокол по поднебесью».

Вступление к четвертому акту передает настроение обреченности. Сдержанная скорбь слышится в арии Собакина «Не думал, не гадал». Напряженным драматизмом насыщен квинтет с хором; признание Грязного образует его кульминацию. Мечтательно хрупкая и поэтичная ария Марфы «Иван Сергеич, хочешь, в сад пойдем?» образует трагический контраст рядом с отчаянием и исступленным драматизмом встречи Грязного и Любаши и краткого заключительного ариозо Грязного «Страдалица невинная, прости».

М. Друскин

История сочинения «Царской невесты» так же проста и коротка, как история «Ночи перед Рождеством»: задуманная и начатая в феврале 1898 года, опера была сочинена и завершена в партитуре в течение десяти месяцев и в следующем сезоне поставлена Частной оперой. Решение писать «Царскую невесту» родилось словно внезапно, после долгих обсуждений других сюжетов (Среди сюжетов, обсуждавшихся в это время с Тюменевым, были и другие драмы из русской истории. Либреттист предлагал собственные разработки: «Бесправье» - московская Русь XVII века, народные восстания, «Мать» - из старого московского быта, «Заветный пояс» - из времен удельных княжеств; поминались вновь «Евпатий Коловрат», а также «Песня о купце Калашникове».) , но, как указано в «Летописи», обращение к драме Мея было «давнишним намерением» композитора - вероятно, с 60-х годов, когда над «Царской невестой» задумывались Балакирев и Бородин (последний сделал, как известно, несколько эскизов для хоров опричников, которые потом были использованы в «Князе Игоре» в сцене у Владимира Галицкого). Сценарий был набросан самим композитором, «окончательная выработка либретто с разработкою лирических моментов и вставными, дополнительными сценами» поручена Тюменеву.

В основе драмы Мея из времен Ивана Грозного лежит характерный для романтической драмы любовный треугольник (точнее, два треугольника: Марфа - Любаша - Грязной и Марфа - Лыков - Грязной), осложненный вмешательством роковой силы - царя Ивана, чей выбор на смотре невест падает на Марфу. Конфликт личности и государства, чувства и долга очень типичен для многочисленных пьес, посвященных эпохе Грозного. Как и в «Псковитянке», в центре «Царской невесты» образ счастливо начавшейся и рано загубленной молодой жизни, но, в отличие от первой драмы Мея, здесь нет больших народных сцен, социально-исторической мотивировки событий: Марфа погибает в силу трагического стечения личных обстоятельств. И пьеса, и опера, написанная по ней, принадлежат не к типу «исторических драм», как «Псковитянка» или «Борис», а к типу произведений, где историческая обстановка и персонажи - исходное условие для развития действия. Можно согласиться с Н. Н. Римской-Корсаковой и Бельским, которым эта пьеса и ее характеры не казались оригинальными. Действительно, по сравнению с предыдущими операми Римского-Корсакова, где либретто созданы по замечательным литературным памятникам либо разрабатывают новую для оперного жанра образность, сюжеты «Царской невесты», «Пана воеводы» и, в меньшей степени, «Сервилии» носят оттенок мелодрамы. Но для Римского-Корсакова в его тогдашнем умонастроении они открывали новые возможности. Не случайно для трех подряд созданных опер он избрал сюжеты во многом похожие: в центре - идеальный, но не фантастический, женский образ (Марфа, Сервилия, Мария); по краям - положительные и отрицательные мужские фигуры (женихи героинь и их соперники); в «Пане воеводе» есть, как и в «Царской невесте», контрастный «темный» женский образ, присутствует мотив отравления; в «Сервилии» и «Царской невесте» героини гибнут, в «Пане воеводе» помощь небес приходит в последнюю минуту.

Общий колорит сюжета «Царской невесты» напоминает такие оперы Чайковского, как «Опричник» и особенно «Чародейка»; вероятно, возможность «посоревноваться» с ними имелась Римским-Корсаковым в виду (как и в «Ночи перед Рождеством»). Но ясно, что главную приманку для него во всех трех операх представляли центральные женские фигуры и, до известной степени, картины быта, уклада. Не выдвигая таких сложностей, какие возникали в предыдущих операх Римского-Корсакова (большие народные сцены, фантастика), данные сюжеты позволяли сосредоточиться на чистой музыке, чистой лирике . Это подтверждается и строками о «Царской невесте» в «Летописи», где речь идет преимущественно о музыкальных проблемах: «Стиль оперы должен был быть певучий по преимуществу; арии и монологи предполагались развитые, насколько позволяли драматические положения; голосовые ансамбли имелись в виду настоящие, законченные, а не в виде случайных и скоропреходящих зацепок одних голосов за другие, как то подсказывалось современными требованиями якобы драматической правды, по которой двум или более лицам говорить вместе не полагается. <...> Сочинение ансамблей: квартета II действия и секстета III, вызывало во мне особый интерес новых для меня приемов, и я полагаю, что, по певучести и изяществу самостоятельного голосоведения, со времен Глинки подобных оперных ансамблей не было. <...> „Царская невеста“ оказалась написанною для строго определенных голосов и выгодно для пения. Оркестровка и разработка аккомпанемента, несмотря на то, что голоса выставлялись мной не всегда на первый план, а состав оркестра взят был обыкновенный, оказались везде эффектными и интересными».

Поворот, совершенный композитором после «Садко» в «Царской невесте», оказался столь резким, что многими поклонниками искусства Римского-Корсакова был воспринят как отход от кучкизма. Эту точку зрения выражала Н. Н. Римская-Корсакова, сожалевшая, что опера вообще написана; гораздо мягче - Бельский, утверждавший, что «новая опера стоит... совершенно особняком... даже отдельные места не напоминают ничего из прошлого». Московский критик Э. К. Розенов в своей рецензии на премьеру отчетливо сформулировал идею «отхода Корсакова от кучкизма»: «Целый ряд поразительно реальных и глубоко проникнутых типов, как бы выхваченных из самых недр русской жизни, выступили один за другим перед оперной публикой в творениях новой русской школы, убедив общество в том, что задачи современной музыкальной драмы значительны, разумны и широкообъемлющи и что в сравнении с нею музыкальное сладкозвучие, виртуозные бравуры и сентиментальничания французско-немецко-итальянской оперы прежнего типа представляются лишь детским лепетом. <...> „Царская невеста“, являясь, с одной стороны, высшим образцом современной оперной техники, по существу оказывается - со стороны автора - шагом к сознательному отречению его от заветнейших принципов новой русской школы. К какому новому пути приведет это отречение нашего любимого автора - покажет будущее».

Критика другого направления приветствовала «опрощение» композитора, «стремление автора к примирению требований новой музыкальной драмы с формами старой оперы», видела в «Царской невесте» образец антивагнеровского движения к «закругленной мелодии», к традиционному оперному действию, где «композитору чрезвычайно удалось согласовать законченность музыкальных форм с верностью выражения драматических положений». У публики сочинение имело очень крупный успех, перекрывающий даже триумф «Садко».

Сам композитор полагал, что критика просто сбилась с толку - «всё устремилось на драматизм, натурализм и прочие измы», - и присоединился к мнению публики. Римский-Корсаков оценивал «Царскую невесту» необычайно высоко - наравне со «Снегурочкой» и настойчиво повторял такое утверждение на протяжении нескольких лет (например, в письмах к жене и к Н. И. Забеле - первой исполнительнице роли Марфы). Отчасти оно носило полемический характер и вызывалось мотивами борьбы за творческую свободу, о которых говорилось выше: «...У них [музыкантов] для меня намечена специальность: фантастическая музыка, а драматической меня обносят. <...> Неужели мой удел рисовать только чуд водяных, земных и земноводных? «Царская невеста» вовсе не фантастична, а «Снегурочка» очень фантастична, но и та и другая весьма человечны и душевны, а «Садко» и «Салтан» значительно лишены этого. Вывод: из многих моих опер я люблю более других «Снегурочку» и «Царскую невесту». Но верно и другое: «Я заметил, - писал композитор, - что многие, которые или с чужих слов или сами по себе были почему-либо против „Царской невесты“, но прослушали ее раза два или три, начали к ней привязываться... видно, и в ней есть кое-что непонятное, и она оказывается не так проста, как кажется». Действительно, под обаяние этой оперы со временем отчасти подпала ее последовательная противница - Надежда Николаевна (После премьеры оперы в Мариинском театре в 1901 году Надежда Николаевна писала мужу: «Я вспоминаю то, что писала тебе о „Царской невесте" после первого представления в Московской Частной опере, и нахожу, что от многого, мною тогда сказанного, я не отказалась бы и теперь, например, от своего мнения о партии Малюты, недостатков либретто, плохого и ненужного трио в первом акте, плаксивого дуэта там же и проч. Но это только одна сторона медали. <...> Я почти ничего не говорила о достоинствах, о многих прекрасных речитативах, о сильном драматизме четвертого действия и, наконец, об изумительной инструментовке, которая только теперь, в исполнении прекрасного оркестра, стала для меня вполне ясна».) и «идейно» не сочувствовавший опере Бельский (В. И. Бельский, осторожно, но определенно критиковавший драматургию оперы после первого прослушивания, писал, однако, про последнее действие: «Это такое идеальное сочетание так часто дерущихся между собой красоты и психологической правды, такой глубоко поэтичный трагизм, что слушаешь как очарованный, ничего не анализируя и не запоминая. Из всех сцен в операх, исторгающих слезы сочувствия, смело можно сказать, - эта самая совершенная и гениальная. А вместе с тем это еще новая сторона вашего творческого дара...») .

Б. В. Асафьев считал, что сила воздействия «Царской невесты» - в том, что «тема любовного соперничества... и давняя оперно-либреттная ситуация „квартетности“... озвучена здесь в интонациях и рамке русской реалистической бытовой драмы в далекой перспективе, что тоже усиливает ее романтическую и романтическую привлекательность», а главное, в «богатой русской проникновенно эмоциональной напевности».

Ныне «Царская невеста» в общем контексте творчества Римского-Корсакова отнюдь не воспринимается как произведение, порывающее с кучкизмом, скорее - как объединяющее, итожащее московскую и петербургскую линии русской школы, а у самого композитора - как звено цепи, ведущей от «Псковитянки» к «Китежу». Более всего это относится к сфере интонационности - не архаической, не обрядовой, а чисто лирической, естественно бытующей, как бы разлитой во всей русской жизни песенности. Характерно и ново для Римского-Корсакова наклонение общего песенного колорита «Царской невесты» к романсовости в ее народном и профессиональном преломлениях. И наконец, еще одна существеннейшая черта стиля этой оперы - глинкианство, о чем очень выразительно написал Е. М. Петровский после премьеры оперы в Мариинском театре: «Особенность „Царской невесты“ - не в „отступлениях“ или „преступлениях“ против эстетических принципов текущего дня», а «в тех реально-ощутимых веяниях глинкинского духа, которыми до странности проникнута вся опера. Не хочу этим сказать, что то или иное место напоминает соответствующие места в композициях Глинки. <...> Невольно кажется, что подобная „глинкинизация“ сюжета входила в намерения автора и что опера с таким же (и еще большим!) правом могла бы быть посвящена памяти Глинки, как предшествующий ей „Моцарт и Сальери“ - памяти Даргомыжского. Дух этот сказался как в стремлении к возможно широкой, плавной и гибкой мелодии и к мелодической содержательности речитативов, так и - в особенности - в преобладании характерной полифонии аккомпанемента. Своей ясностью, чистотой, певучестью последняя необходимо вызывает в памяти многие эпизоды „Жизни за царя“, в которой именно этой своеобразной полифонностью аккомпанемента Глинка далеко перешагнул через условную и ограниченную манеру современной ему западной оперы».

В «Царской невесте», в отличие от предшествующих опер, композитор, любовно рисуя быт, уклад (сцена в доме Грязного в первом действии, сцены перед домом и в доме Собакина во втором и третьем действиях), по сути не пытается передать дух эпохи (немногочисленные приметы времени - величание в первом действии и «знаменный» лейтмотив Грозного, взятый из «Псковитянки»). Он устраняется также от звуковых пейзажей (хотя мотивы природы звучат в подтексте обеих арий Марфы и первой арии Лыкова, в идиллии начала второго действия - народ расходится после вечерни).

Критики, которые в связи с «Царской невестой» писали об отказе Римского-Корсакова от «вагнеризма», заблуждались. В этой опере по-прежнему важную роль играет оркестр, и хотя здесь нет развернутых «звуковых картин», как в «Ночи перед Рождеством» или «Садко», их отсутствие уравновешивается большой увертюрой (напряженностью, драматизмом образов она напоминает увертюру «Псковитянки»), выразительным интермеццо во втором действии («портрет Любаши»), вступлениями к третьему и четвертому действиям («опричнина» и «судьба Марфы») и активностью инструментального развития в большинстве сцен. Лейтмотивов в «Царской невесте» немало, и принцииы их использования - такие же, как в предшествующих операх композитора. Наиболее заметную (и наиболее традиционную) группу составляют «фатальные» лейттемы и лейтгармонии: темы лекаря Бомелия, Малюты, два лейтмотива Грозного («Слава» и «знаменный»), «аккорды Любаши» (тема рока), аккорды «приворотного зелья». В партии Грязного, тесно соприкасающейся со сферой фатального, большое значение имеют драматические интонации его первого речитатива и арии: они сопровождают Грязного до конца оперы. Лейтмотивная работа, если можно так выразиться, обеспечивает движение действия, но главный акцент ставится не на этом, а на двух женских образах, ярко выступающих на фоне красиво, любовно, в лучших традициях русской живописи XIX века прописанного старого быта.

В авторских комментариях к драме Мей называет двух героинь «Царской невесты» «песенными типами» и приводит для их характеристики соответствующие песенные народные тексты (Идея «кроткого» и «страстного» (или «хищного») типов русского женского характера была одной из любимых в течении «почвенничества», к которому принадлежал Мей. Теоретически она разрабатывалась в статьях Аполлона Григорьева и была развита другими писателями этого направления, включая Ф. М. Достоевского.) . А. И. Кандинский, анализируя эскизы «Царской невесты», отмечает, что первые наброски для оперы носили характер лирической протяжной песни, причем ключевые интонационные идеи относились сразу к обеим героиням. В партии Любаши склад протяжной песни был сохранен (песня без сопровождения в первом действии) и дополнен драматически-романсовыми интонациями (дуэт с Грязным, ария во втором действии).

Центральный в опере образ Марфы имеет уникальное композиционное решение: по сути, Марфа как «лицо с речами» появляется на сцене дважды с одинаковым музыкальным материалом (арии во втором и четвертом действиях). Но если в первой арии - «счастье Марфы» - ударение поставлено на светлые песенные мотивы ее характеристики, а восторженная и таинственная тема «златых венцов» только экспонируется, то во второй арии - «на исход души Марфы», предваряемой и прерываемой «фатальными» аккордами и трагическими интонациями «сна», - «тема венцов» допевается и раскрывается ее значение как темы предчувствия иной жизни. Такое толкование подсказывает генезис и дальнейшее развитие этой интонационности у Римского-Корсакова: появляясь в «Младе» (одна из тем тени княжны Млады), она, после «Царской невесты», звучит в сцене смерти «Сервилии», а потом в «райской свирели» и песнях Сирина и Алконоста в «Китеже». Употребляя термины эпохи композитора, можно назвать этот тип мелодики «идеальным», «общечеловеческим», хотя в партии Марфы он сохраняет вместе с тем русскую песенную окраску. Сцена Марфы в четвертом действии не только скрепляет всю драматургию «Царской невесты», но и выводит ее за пределы бытовой драмы к высотам подлинной трагедии.

М. Рахманова

«Царская невеста» - одна из самых проникновенных опер Римского-Корсакова. Она стоит особняком в его творчестве. Ее появление вызвало ряд критических упреков в отходе от «кучкизма». Мелодичность оперы, наличие законченных номеров было воспринято многими как возврат композитора к старым формам. Римский-Корсаков возражал критикам, говорил, что возврат к пению не может быть шагом назад, что нельзя в погоне за драматизмом и «жизненной правдой» следовать только путем мелодекламации. Композитор в этом сочинении наиболее близко подошел к оперной эстетике Чайковского.

Премьера, состоявшаяся в Московской частной русской опере Мамонтова, отличалась профессионализмом всех компонентов спектакля (художник М. Врубель, реж. Шкафер, партию Марфы пела Забела).

Незабываемы замечательные мелодии оперы: речитатив и ария Грязного «С ума нейдёт красавица» (1 д.), две арии Любаши из 1 и 2 д., финальная ария Марфы из 4 д. «Иван Сергеич, хочешь в сад пойдём» и др. На императорской сцене опера была поставлена в 1901 (Мариинский театр). В 1902 состоялась пражская премьера. Опера не сходит со сцен ведущих российских музыкальных театров.

Практически всем операм Римского-Корсакова сопутствовало непонимание, причем непонимание действенное. Полемика вокруг «Царской невесты» развернулась еще в то время, когда Николай Андреевич не успел закончить партитуру. Из этой полемики, которую вели поначалу друзья и члены семьи композитора, а затем коллеги и критики, вырисовались несколько оценочных, классификационных штампов. Было решено: в «Царской невесте» Римский-Корсаков вернулся к «устарелым» вокальным формам, прежде всего ансамблевым; отказался от непременного новаторства, поиска «свежих», остро оригинальных средств выразительности, отойдя от традиций Новой русской школы или даже предав их. «Царская невеста» — драма (историческая либо психологическая), а потому в ней Римский-Корсаков изменяет самому себе (по сути, сюжетам и образам из области, шаблонно именуемой областью «мифа и сказки»).

Поразительна бесцеремонность, с которой даже самые близкие люди указывали мастеру на его заблуждение (неудачу). Любопытны попытки доброжелательных корреспондентов объяснить неожиданный стиль «Царской невесты», казавшийся странным после «Садко». Вот, скажем, знаменитое место из письма В. И. Бельского, либреттиста Римского-Корсакова: «Обилие ансамблей и важность выражаемых ими драматических моментов должны бы приближать „Невесту“ к операм старой формации, но тут есть одно обстоятельство, которое резко отодвигает ее от них и придает Вашим актам совершенно оригинальную физиономию. Это отсутствие общеупотребительных длинных и шумных ансамблей в заключении каждого действия». Бельский, преданный друг, литератор огромного дарования, натура истинно артистическая, наконец, лицо наиболее приближенное к Римскому-Корсакову в течение многих лет… Что означает наивная нескладность его оправдательной сентенции? Жест придворно-дружеской лояльности? Или, быть может, попытку выразить интуитивное понимание «Царской невесты» вопреки тем шаблонам, которые навязывались ей толкователями?

Римский-Корсаков сетовал: «…для меня намечена специальность: фантастическая музыка, а драматической меня обносят. Неужели мой удел рисовать только чуд водяных, земных и земноводных?» Как никто из великих музыкантов прошлого, Римский-Корсаков претерпел от предписаний и ярлыков. Считалось, что исторические драмы — профильный жанр Мусоргского (притом, что «Псковитянка» сочинялась одновременно с «Борисом Годуновым», в сущности, в одном помещении, и не исключено, что язык корсаковской оперы оказал значительное воздействие на оперу Мусоргского), драмы психологические — по части Чайковского. Вагнеровские оперные формы — самые передовые, значит, обращение к номерной структуре — ретроградство. Итак, Римский-Корсаков должен был сочинять оперы-сказки (былины и т. п.), желательно в вагнеровских формах, наполняя партитуры живописными гармоническими и оркестровыми новациями. И как раз в период, когда окончательный и оголтелый бум русского вагнерианства был готов разразиться, Николай Андреевич создал «Царскую невесту»!

Между тем Римский-Корсаков — автор наименее полемичный, наименее суетный из всех, каких только можно вообразить. Никогда он не стремился к новаторству: так, некоторые его гармонические структуры, радикализм которых до сих пор не превзойден, выведены из фундаментально понятых традиций с целью выразить особые образы, особые — запредельные — состояния. Он никогда не желал изобретать оперные формы, заключать себя в рамках того или иного типа драматургии: формы сквозные и номерные применялись им также в соответствии с задачами художественного смысла. Красота, гармония, ювелирное соответствие смыслу — и никакой полемики, никаких деклараций и новаций. Конечно, такая совершенная, прозрачная цельность менее понятна, чем все броское, однозначное, — она провоцирует полемику в большей степени, нежели самые откровенные нововведения и парадоксы.

Цельность… Так ли далеко отстоит «реалистическая» опера Римского-Корсакова от его «фантастических» произведений, «опер-сказок», «опер-былин», «опер-мистерий»? Конечно, в ней не действуют стихийные духи, бессмертные маги и райские птицы. В ней (что, собственно, и притягательно для аудитории) напряженная коллизия страстей — тех страстей, которыми и живут люди в реальной жизни и воплощения которых ищут в искусстве. Любовь, ревность, социальный план (в частности, семья и беззаконное сожительство как два полюса), общественное устройство и деспотическая власть — многому из того, что занимает нас в быту, здесь найдено место… Но все это пришло из литературного источника, из драмы Мея, которая, возможно, привлекла композитора именно значительным охватом быта (в широком смысле), иерархической выстроенностью его элементов — от самовластия, пронизывающего жизнь каждого, до образа жизни и переживаний каждого.

Музыка поднимает происходящее на иную смысловую ступень. Бельский верно заметил, что ансамбли выражают важнейшие драматические моменты, но неверно истолковал драматургическое отличие «Невесты» от опер «старой формации». Н. Н. Римская-Корсакова, жена композитора, писала: «Я не сочувст-вую возвращению к старым оперным формам… особенно в применении к такому чисто драматическому сюжету». Логика Надежды Николаевны такова: если уж писать музыкальную драму, то она (в условиях конца ХIХ века) должна в музыкальных формах повторять формы драматические, ради вящей эффективности сюжетной коллизии, продолжаемой, усиливаемой звуковыми средствами. В «Царской невесте» — полная дискретность форм. Арии не только выражают состояния персонажей — они раскрывают их символический смысл. В сценах развертывается сюжетная сторона действия, в ансамблях даны моменты фатальных соприкосновений персонажей, те «узлы судьбы», которые составляют кристаллическую решетку действия.

Да, персонажи выписаны осязаемо, остро-психологично, но их внутренняя жизнь, их развитие не прослеживаются с той непрерывной постепенностью, которая отличает собственно психологическую драму. Персонажи изменяются от «переключения» к «переключению», этапно переходят в новое качество: при соприкосновениях друг с другом либо с силами более высокого порядка. В опере есть категориальный — имперсональный ряд, который располагается над героями, как бы в верхнем регистре. Категории «ревность», «месть», «безумие», «зелье», наконец, «Грозный царь» как носитель абстрактной, непостижимой силы воплощены в формульных музыкальных идеях… Общая череда арий, сцен, номеров строго распланирована, сквозь нее темы категориального уровня проходят в собственном ритме.

По-особому воздействует совершенство оперы. Совершенство регулярного, охватывающего все мелочи порядка, который, в соединении с героями и чувствами, пришедшими из быта, из жизни, кажется мертвенным и пугающим. Персонажи обращаются вокруг категорий как в шарнирной игрушке, соскальзывают с оси на ось, двигаясь согласно, по заданным траекториям. Оси — музыкально воплощенные категории — указывают внутрь конструкции, на общую свою причину, неведомую и мрачную. «Царская невеста» — отнюдь не реалистическое произведение. Это идеальный фантом «оперы про жизнь», в сущности — такое же мистическое дейст-во, как и прочие корсаковские оперы. Это ритуал, совершаемый вокруг категории «ужаса» — не ужаса «роковых страстей» и царящей в мире жестокости, — нет, какого-то более глубокого, таинственного…

Мрачный призрак, выпущенный в мир Римским-Корсаковым, неотступно следует за русской культурой вот уже более столетия. Временами присутст-вие темного видения делается особенно ощутимым, знаковым — так, по неведомым причинам, за -последние сезон-два премьеры новых сценических версий «Царской невесты» прошли в четырех столичных театрах: в Мариинском, в московских Центре Вишневской и Новой опере; «Царская невеста» идет и в МАЛЕГОТе.

Сцены из спектакля. Театр оперы и балета им. М. Мусоргского.
Фото В. Васильева

Из всех перечисленных спектакль Малого оперного — старейший по всем параметрам. Прежде всего, в этой постановке нет никаких особенных экспериментов: добротно стилизованы костюмы ХVI века, интерьеры вполне в духе эпохи Ивана IV (художник Вячеслав Окунев). Но нельзя сказать, что сюжет оперы остался без режиссерского «прочтения». Напротив, у режиссера Станислава Гаудасинского имеется своя концепция «Царской невесты», и концепция эта проведена весьма жестко.

В спектакле — экстремальное количество Ивана Грозного. Дискуссия о том, следует ли показывать этого деспота в постановках «Невесты», ведется давно — в оперных труппах, в консерваторских классах… Даже оркестранты порою забавляются, вышучивая безмолвного персонажа с пылающим взором и бородой, который вышагивает по сцене и угрожающе жестикулирует. Ответ Гаудасинского: следует! На музыку увертюры и вступлений к картинам по-ставлены четыре, если так можно выразиться, мимико-пластические фрески, составляющие особый план спектакля. За прозрачным занавесом мы видим тирана предводительствующим оргиями, шествующим из храма, выбирающим невесту, восседающим на троне перед раболепными боярами… Конечно, со всей рельефностью показаны деспотизм, развращенность монарха и его окружения. Опричники лютуют, стучат саблями (вероятно, ради тренировки), что порою мешает слушать музыку. Размахивают кнутами, щелкают ими перед носом у девок, привлеченных для оргиастических удовольствий. Затем девки сваливаются кучей перед царем; когда же тот выбирает себе «усладу» и удаляется с нею в отдельный кабинет, опричники всей толпой набрасываются на тех, что остались. И надо сказать, в поведении остатних девок, хоть, видно, и боязно им, прочитывается какой-то мазохистский экстаз.

Та же жуть наблюдается «на площадях и улицах» спектакля. Перед сценой Марфы и Дуняши — когда опричники врываются в толпу гуляющих, мирные граждане в полной панике прячутся за кулисы, а царь, одетый в какое-то подобие монашеской рясы, зыркает так, что мороз по коже. Всего же знаменательней один эпизод… В спектакле видную роль играют шесть огромных — во всю высоту сцены — свечей, которые неустанно сияют, невзирая на то, какие безнравственные пакости вытворяют персонажи. Во второй картине свечи группируются в плотный пучок, над ним повисают маковки оловянного цвета — получается якобы церковь. Так вот, в момент площадного буйства опричнины это символическое сооружение начинает ходить ходуном — потрясаются основы духовности…

Между прочим, быть или не быть Грозному на сцене — это еще не вопрос. А вот вопрос: надо ли показывать в «Царской невесте» Юродивого? И вновь ответ Гаудасинского — утвердительный. В самом деле, среди гуляющих бродит Юродивый, эта неприкаянная народная совесть, просит копеечку, звенит погремушкой (опять-таки мешая слушать музыку), и кажется, вот-вот, поперек оркестра, запоет: «Месяц светит, котенок плачет…».

Да, чрезвычайно концептуальный спектакль. Концепция проникает и в мизансцены: так, грубость нравов, изобличаемая в постановке, отражается на поведении Бомелия, который, приставая к Любаше, тягает ее почем зря. В финале Любаша врывается на сцену с кнутом, вероятно желая испытать на сопернице орудие, многократно примененное к ней самой Грязным. Главное же — «Царская невеста» трактована как драма историко-политическая. Такой подход не лишен логики, но чреват вынужденными конъектурами, аллюзиями на оперы, реально имеющие политический подтекст: «Борис Годунов» и чуть ли не «Иван Грозный» Слонимского. Помните, как у Булгакова в «Багровом острове»: в прохудившийся задник из «Марии Стюарт» вклеивают кусок, взятый из декорации «Ивана Грозного»…

Центр Вишневской, несмотря на свою обширную деятельность, весьма миниатюрен. Небольшой уютный зал в стиле лужковского барокко. И «Царская невеста», поставленная там Иваном Поповски, по монументальности не может сравниться ни с «фреской» Гаудасинского, ни тем более с мариинским спектаклем. Впрочем, Поповски и не стремился ни к какому размаху. Камерность его работы определяется уже тем, что спектакль, в сущности, — конспект «Царской невесты»: из оперы изъяты все хоровые эпизоды. Да иначе и быть не могло: Центр Вишневской — обучающая организация, готовят там солистов, и опера исполняется ради того, чтобы дарования, обнаруженные Галиной Павловной в различных уголках России, могли попрактиковаться, показать себя. Отчасти этим объясняется некоторый «студенческий налет», ощутимый в спектакле.

Поповски некоторое время назад произвел сильное впечатление, показав композицию «PS. Грезы» по песням Шуберта и Шумана. Композиция была лаконична и насквозь условна. Лаконичности и условности поэтому можно было ожидать и от постановки «Царской невесты» — но ожидания сбылись не вполне. Вместо задника — светящаяся плоскость излюбленного Поповски (судя по «Грезам») холодного сине-зеленого оттенка. Декорации минималистичны: конструкция, напоминающая крыльцо боярских палат или приказных зданий не столько даже XVI, сколько XVII века. Подобное крыльцо часто можно встретить во внутренних дворах построек «нарышкинского» стиля. Логично: есть и вход — арка, сквозь которую проникаешь в «черные», служебные помещения первого этажа. Есть и ступени, по которым можно взойти в горницы. Наконец, с такого крыльца государственные люди оглашали приказы, а местные сюзерены — свою боярскую волю. Крыльцо изготовлено из пластика, многообразно изгибается, изображая то обиталище Грязного, то конуру Бомелия заодно с домом Собакиных… — по ходу действия. Персонажи, прежде чем принять участие в действии, всходят по ступеням, затем спускаются — и уже затем начинают отвешивать поклоны и проделывать прочие приветственные процедуры. Кроме этой конструкции, имеется еще кое-какая пластиковая мебель, досадно убогая.

В целом Поповски склоняется к условности и даже ритуализации, спектакль состоит из немногих повторяющихся действий. Ансамбли исполняются подчеркнуто филармонично: ансамблисты выходят на авансцену, застывают в концертных позах, в моменты воодушевления они воздевают руки и обращают очи горе. Когда персонаж восходит на некоторую нравственную высоту, он, натурально, поднимается на площадку крыльца. Там же оказывается персонаж, когда он является вестником судьбы. Если персонаж получает преобладание над другим персонажем — совершает над ним некий волевой акт, как Грязной над Лыковым в третьей картине или Любаша над Грязным в финале, — то сторона страдательная оказывается внизу, сторона же наступательная нависает, принимая патетические позы, выпучив либо закатив глаза. Вопрос о присутствии царя решен компромиссно: изредка по ступеням проходит туманная, темно-серая фигура, которая может быть царем, а может и не быть (тогда эта фигура — рок, судьба, фатум…).

Словом, спектакль потенциально мог бы выражать отстраненность, «алгебраичность» действия, заложенную в «Царской невесте». Мог бы всерьез тронуть — как повесть о «судьбе», рассказанная языком автомата.

Сцена из спектакля. Центр оперного пения Галины Вишневской. Фото Н. Вавилова

Но некоторые слишком характеристичные для общего замысла моменты портят впечатление: так, Грязной, изображая страстность натуры, иной раз вспрыгивает на стол и пинает табуретки. Если в шуберто-шумановской композиции Поповски добился от четырех певиц отлаженности жестов почти механической, то с вишневцами это оказалось недостижимым. А потому замысел спектакля как «арифмометра, который рассказывает про судьбу», провисает, лаконизм скатывается в «скромность» (если не сказать скудость) студенческого спектакля.

В спектакле Мариинской оперы (режиссер Юрий Александров, художник-постановшик Зиновий Марголин) — принципиальный отход от привычного «историзма». Зиновий Марголин так прямо и заявил: «Сказать, что „Царская невеста“ — русская историческая опера, будет совершеннейшей неправдой. Историческое начало абсолютно несущественно в данном сочинении…» Что ж, наверное, в наши дни не вполне однозначны чувства зрителя «Царской», наблюдающего «палаты», по которым перемещаются «шубы» и «кокошники»… Вместо палат авторы спектакля устроили на сцене нечто вроде советского парка культуры и отдыха — безнадежно замкнутое пространство, в котором есть всякие карусельно-танцплощадочные радости, но в целом неуютно, даже страшновато. По мысли Александрова, бегство из этого «парка» невозможно, и в его воздухе разлит страх «сталинского» типа.

Разумеется, опричники наряжены в костюмы-двойки — серые, напоминают не то какую-то спецслужбу, не то привилегированную братву. Грязной исполняет свой монолог, сидя за столиком с рюмкой водки в руке, а подле него суетится «обслуга». Хоры гуляющих бродят по сцене в одеждах, стилизованных — не слишком, впрочем, прямолинейно — под 1940-е годы. Но исторические приметы не вовсе изгнаны с подмостков, правда, обращаются с ними несколько издевательски. Так, скажем, Малюта Скуратов, с хищной иронией выслушивая повествование Лыкова о благах европейской цивилизации, поверх серого френча набрасывает пресловутую шубу. Сарафаны и кокошники достаются в основном скачущим девкам, которые развлекают опричнину… да и Любаша, ведущая постыдную жизнь «сахарницы», фигурирует по большей части в национальном наряде.

Всего же важней в спектакле сценическая конструкция. Два поворотных круга многообразно перемещают немногие предметы: комплект фонарей, садовую эстраду-раковину, зрительские трибуны… Трибуны эти очень типичны: кирпичная будка (в былые времена в такой будке помещался кинопроектор либо уборная), от нее ступеньками спускаются скамьи. «Раковин» — эффективное изобретение. Она то плавает по сцене, подобно белесой планете, то используется как интерьер — скажем, когда Любаша подглядывает в окошко за семейством Собакиных… Но лучшее ее применение, пожалуй, — в качестве «сцены судьбы». Некоторые важные выходы персонажей обставлены как явления с этой садовой эстрады. Не лишено эффектности и возникновение Марфы в последней картине: эстрада резко разворачивается — и мы видим Марфу на троне, в одежде царевны, окруженную какими-то службистками (белый верх, черный низ, соответствующая жестикуляция). Сад, конечно же, не лишен деревьев: черные, графичные сети ветвей опускаются, поднимаются, сходятся, — что, в соединении с великолепным светом Глеба Фильштинского, создает выразительную пространственную игру…

В целом же, невзирая на то, что «зримая пластика» постановки определяется комбинированием одних и тех же декораций, в ней более впечатляют отдельные моменты, «кунштюки», выпадающие из общего хода событий. Так, в спектакле отсутствует Иван Грозный. Но зато есть колесо обозрения. И вот, во второй картине, когда народ шарахается, завидя грозного царя (в оркестре мотив «Солнцу красному слава»), в померкшей глубине сцены это колесо, как ночное солнце, загорается тусклыми огоньками…

Казалось бы, устройство спектакля — наподобие эдакого кубика Рубика — перекликается с ритуальностью корсаковской оперы. Обращение поворотных кругов, немногие сценические объекты, мыслимые как атрибуты спектакля, — во всем этом есть отголоски «Царской невесты» как строгого построения из некоторого количества смысловых единиц. Но… Вот, скажем, декларация о невозможности ставить «Невесту» в историческом ключе. Можно не знать заявления постановшика — в самом спектакле легко просматривается попытка «внеисторического» решения. Чем она оборачивается? Да тем, что один исторический «антураж» заменяется другим. Вместо эпохи Ивана IV — произвольная смесь сталинского периода с постперестроечной современностью. Ведь, если уж на то пошло, декорации и костюмы традиционных постановок реконструктивны, но почти так же реконструктивны элементы александровско-марголинской постановки. Неважно, имитируют эти элементы 40-е или 90-е годы, — их ведь нужно стилизовать, перенести узнаваемыми в сценическую коробку… Получается, что авторы нового спектакля идут вполне накатанным путем — невзирая на смесь времен, уровень абстракции даже снижается: приметы древнерусского быта уже давно воспринимаются как нечто условное, тогда как предметный мир ХХ века еще дышит конкретикой. А может быть, «Царская невеста» требует не «внеисторического», а вневременного — абсолютно условного решения?

Или пресловутый страх, который постановщики упорно нагнетают в спектакле. Он отождествляется ими с конкретно-историческими явлениями, с историческими формами коммуникации: сталинизм и его более поздние отголоски, некоторые структуры советского общества… Чем все это по сути отличается от Ивана Грозного и опричнины? Только датами да костюмами. А, повторимся, ужас у Римского-Корсакова не бытовой, не общественный — художественный. Конечно, на материале «Царской невесты» артисту хочется говорить о своем, близком… хочется перевести леденящее обобщение на язык частностей — тех, с которыми живешь, «овеществить» призрак, согреть его чем-то личным — хотя бы своими страхами…

Как всегда в Мариинке, в яме происходит нечто принципиально иное, нежели на сцене. Спектакль проблемен, дискуссионен — оркестровая игра совершенна, адекватна партитуре. По сути, постановка дискутирует с трактовкой Гергиева, поскольку его исполнение на данный момент — едва ли не самый точный слепок корсаковского замысла. Все прослушано, все живет — ни одна деталь не механистична, каждая фраза, каждое построение наполнены собст-венным дыханием, сублимированной красотой. Но и цельность близка к абсолюту — найден мерный «корсаковский» ритм, в котором проявляются и странные, невещественные оркестровые звучности, и бесконечные тонкости гармонии… Ритм поразителен, при торжественности он — совершенно невычурный: насколько Гергиев избегает внешне-эмоциональной накрутки, всяческих рывков и завихрений, настолько же он не педалирует пафос статики. Все свершается с той естественностью, при которой музыка живет собственной — свободной, неподневольной жизнью. Что ж, порою кажется, что в Мариинский театр мы ходим отчасти для того, чтобы созерцать бездну, разверзшуюся ныне между музыкой и оперной режиссурой.

Наконец, спектакль Новой оперы (режиссер-постановщик Юрий Грымов). Вот сидите вы в зале, ожидаете звуков увертюры. И вместо них раздается бой колокола. Выходят люди в белом (хористы), со свечами в руках и шеренгой располагаются вдоль левой стороны сцены. Слева же — помост, несколько выдвинутый в зал. Хористы поют «Царю царствующих». Персонажи оперы, один за другим, являются на край помоста, предварительно выдернув из рук какого-нибудь хориста свечку, падают на колени, крестятся, уходят. И затем сразу же — ария Грязного. Опричники представлены не то скинхедами, не то уголовщиной — с неприятными рожами, бритыми башками (впрочем, бритоголовость их не натуральная, она изображается плотно пригнанными к черепушкам головными уборами отталкивающей «кожаной» расцветки). На опричниках (как и на всех мужских персонажах, кроме Бомелия) — подобие исторического наряда, учрежденного Иваном Грозным для своих кромешников: гибрид подрясника с кунтушем, перехваченный по поясу красной тряпкой.

В постановке Грымова опричники не лютуют, они колбасятся — ведут себя именно так, как скины или зенитовцы, изрядно набравшиеся пива. Придя к Грязному, они получают угощение не только медом, но и девками, которых тут же и заваливают (довольно натуралистично), образуя живописный фон для первой сцены с Любашей. Собакин, воспевающий дальнее зарубежье, натурально подвергается нравственным и физическим унижениям. Сцена с Бомелием…

Но Бомелия следует коснуться особо, ибо, по мнению Грымова, в опере «Царская невеста» этот персонаж — главный. Во всяком случае, ключевой. Посреди сцены воздвигнуто нечто, сооруженное из неопрятных планок, недооформленное и в нескольких местах пробитое, хотя и тяготеющее к геометризму… словом, остов чего-то. Чего — предложено гадать зрителю. Но постановщик, естественно, имеет собственное мнение по поводу смысла конструкции: согласно этому мнению, она символизирует вечно недостроенную Россию. Больше никаких декораций нет. Действующие лица появляются, как правило, сверху, по мостку, перекинутому к верхней части конструкции, по винтовой лестнице спускаются к рампе.

Окружение Бомелия — крайне неприятные уроды, частью на костылях, частью на собственных ногах. Они одеты в мешковину, покрытую зеленоватыми пятнами, изображающими гниль. Или тление, быть может.

Уроды появляются на сцене сперва отдельно от своего патрона. Едва заканчивается первая картина (Любаша клянется истребить соперницу), как, к изумлению слушателей, раздаются звуки увертюры. На увертюру поставлен хореографический эпизод, который можно условно озаглавить «Русский народ и темные силы». Поначалу гнусная свита Бомелия энергично совершает гнусные телодвижения. Затем выбегают русские девки и русские парни, последние ведут себя с девками куда толерантнее, чем опричники: заглядываются, смущаются… потом все разбиваются на пары и происходит пляс. Словом, идиллия из кинофильма колхозной тематики. Но длится она недолго: вваливаются опричники, а затем и уроды, превращая происходящее в бедлам.

Эпизод гуляния упразднен. После того как Лыков с семейством Собакиных удаляются (Собакины обитают где-то наверху, показываются смятенной Любаше, выходя на мостик под самым потолком сцены), мы узнаем, что Бомелий живет внутри «недостроенной России». Безнадежный долгострой также служит местом постоянного жительства уродов. Они там всячески клубятся и ползают. Выползают, липнут к Любаше. Когда же она сдается, не Бомелий утаскивает ее внутрь сооружения — уроды, окончательно облепив мстительницу, увлекают ее в недра своей отвратительной массы. В сцене свадебного сговора Лыков почему-то одет в ночную рубашку, валяется на полатях, откуда его с отеческой заботливостью спускает старик Собакин. Когда Грязной подмешивает зелье, наверху конструкции возникает Бомелий. В четвертой картине он же вручает Григорию нож, которым будет зарезана Любаша. Наконец, уроды с жадностью набрасываются на труп Любаши и еще живую, но безумную Марфу, утаскивают их… Действие завершается.

Следует заметить, что купюры (помимо сцены гуляния, выкинут хор «Слаще меда ласковое слово», изъята примерно треть музыки последней картины и пр.) и перестановки сделаны не режиссером. Замысел перетасовки «Царской невесты» принадлежит покойному руководителю Новой оперы дирижеру А. Колобову. Что хотел сказать Колобов, устроив вместо увертюры театральную имитацию молебна? Неведомо. С замыслом же режиссера все проще: темные силы развращают, порабощают и т. п. русский народ (неясным остается только, являются ли эти силы метафизическими (Бомелий — бес, колдун), этнополитическими (Бомелий — немец) или и теми и другими вместе); сам же русский народ ведет себя тоже дико и непродуктивно (на страсти падок, ничего построить не может). Жаль, что Грымов подразумевал под своей декорацией «недостроенный храм» — что вполне кощунственно. Лучше бы он видел в изобретении собственного пластического дарования опрокинутый кубок, на который, в общем-то, декорация более всего и похожа. Тогда получилось бы относительно корректное прочтение: отрава и ее поставщик — в центре действия; а в «Царской невесте» есть музыкальное указание на сатанинскую природу зелья и тех страстей, в сплетении которых оно играет узловую роль. И музыка Бомелия также преисполнена ледяного бесовского ехидства. Увы, в реальности плакатность как режиссерской идеи, так и ее воплощения ведет к радикальному смысловому спрямлению, производит порою почти пародийный эффект — причем пародируется, по сути, опера Римского-Корсакова…

Позволю себе, оглядываясь на четыре спектакля, увиденные мною в течение полутора месяцев, -задуматься не о постановочных идеях, а о собственных чувствах. Ведь как занятно: волею судеб образовался целостный этап жизни, пройденный под звуки оперы Римского-Корсакова, из всех его творений самой близкой к быту, к чувствам насущным. «Царская невеста» на какое-то время слилась с текущим сущест-вованием, лейтмотивы Грозного царя, любви, -безумия прошли цветными нитями не сквозь оперу, а сквозь мои дни. Теперь этот этап завершился, канул в прошлое, и как-то не хочется подводить итоги деятельности артистов, параллельно работавших над одним и тем же произведением. Что с того, что каждый из них усмотрел лишь одну сторону мрачной тайны произведения Николая Андреевича? Что для всех них и опера, и скрытая в ней загадка притягательны, но восприняты несколько эгоистично — трактованы в каждом из четырех случаев подчеркнуто субъективно, произвольно? Что ни в одном из четырех случаев сценически не реализована красота, эстетическое совершенство, которое есть главное содержание любой корсаковской оперы, по отношению к которому конкретная сюжетно-музыкальная фабула, ее идея занимают подчиненное положение?

Что мне до того, раз я узнал на опыте, до какой степени «Царская невеста» может превратиться в спектакль жизни.